Сара Уотерс - Бархатные коготки

«Дорогая Нэнси» — было сказано в начале.

«Твое письмо хоть и испугало меня, но не очень удивило. Чего-то в этом роде я ожидала с самого дня твоего отъезда. Когда я его впервые прочитала, мне захотелось то ли заплакать, то ли отшвырнуть его подальше. Под конец я его сожгла. Надеюсь, у тебя хватит ума поступить так же с моим письмом.

Ты хочешь, чтобы я за тебя порадовалась. Ты знаешь, Нэнс, я всей душой желаю тебе счастья — больше, чем самой себе. Но знай также: пока ты дружишь с этой женщиной таким неправильным и диковинным образом, я за тебя радоваться не стану. То, что ты мне рассказала, мне не нравится и не понравится никогда. Ты воображаешь, будто счастлива, но на самом деле ты запуталась, и виновата в этом твоя так называемая подруга.

Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты никогда с ней не встретилась и не уехала, а жила бы в своем родном Уитстейбле, рядом с теми, кто тебя любит так, как подобает приличным людям.

Позволь в заключение напомнить тебе о том, что тебе, надеюсь, и так понятно. Папа, мама и Дейви ничего о твоих делах не знают и от меня не услышат ни слова — скорее я помру со стыда. Не вздумай ничего им говорить, если не хочешь довершить то, что начала в день твоего отъезда, — то есть разбить им сердце полностью и навсегда.

И прошу, не навязывай мне больше свои постыдные секреты. Подумай лучше о себе, о той дорожке, на которую ты свернула, и спроси себя, правильно ли ты поступаешь.

Элис».

Должно быть, Элис сдержала свое слово и ничего не открыла родителям — их письма ко мне оставались взвешенными, чуть недовольными, но по-прежнему ласковыми. Но теперь они доставляли мне еще меньше удовольствия — в голове постоянно вертелась мысль: «Что бы они написали, если б знали правду? Забыли бы все ласковые слова?» От этого я писала им все реже и короче.

Что касается Элис, после того краткого и горького послания она вовсе перестала мне писать.

В тот год дни и месяцы пролетали стремительно: никогда прежде мы не были так загружены работой. Всю весну и лето мы продолжали совершенствовать наш коронный номер — песню о соверенах и подмигивании, а еще новые песни, новые интермедии, которые приходилось разучивать и шлифовать, знакомство с новыми оркестрами, новые театры, костюмы. Костюмов у нас накопилось такое множество, что мы уже с ними не справлялись и наняли девушку на мою прежнюю должность — приводить их в порядок и помогать нам одеваться перед выступлением.

Мы сделались богаты — по крайней мере, я считала себя богачкой. В зале «Звездный», в Бермондси, Китти начинала с двух фунтов в неделю, но меньшая доля этой суммы, полагавшаяся мне как костюмеру, вполне меня удовлетворяла. Нынче мои доходы выросли в десять, двадцать, тридцать раз, и этим дело не ограничивалось. Эти суммы казались мне невообразимыми; может, это было глупо, но я предпочитала о них не думать, оставляя денежные заботы на откуп Уолтеру. Он, ввиду наших успехов, нашел для прочих артистов других агентов, а сам стал заниматься исключительно нами. Уолтер устраивал для нас контракты, рекламу, хранил наши деньги; он платил Китти, а она, как прежде, выдавала мне ту малость наличности, за которой я к ней обращалась.

Теперь, когда мы так тесно сблизились с Китти, наши отношения с Уолтером сделались сдержанными. Мы виделись с ним так же часто, как раньше, ездили кататься, проводили долгие часы за пианино миссис Денди (сам инструмент уступил место другому, дороже). Уолтер сохранил и свое добродушие, и манеру дурачиться, но слегка отодвинулся в тень: в лучах чар Китти грелась теперь я. Может, мне это всего лишь казалось, но я его жалела, хотя ничем не могла помочь, и только гадала, о чем он думает. О том, что мы с Китти любовницы, он, как я была уверена, не подозревал: в присутствии посторонних мы держались отчужденно.

В тот год мы сделались богаты, но не настолько, чтобы особенно капризничать, выбирая залы для выступлений. Весь сентябрь мы пели в «Трокадеро» — шикарном театре, одном из тех, которые нам показывал Уолтер больше года назад, при нашем первом заезде в Уэст-Энд, когда мы предавались мечтаниям. Однако, покинув «Трок», мы переместились в «Диконз мюзик-холл» в Излингтоне. Это было совсем другое заведение: маленькое, старое, куда тянулась публика с улиц и из дворов Клеркенуэлла — соответственно, довольно грубая.

Мы обычно ничего не имели против шумной толпы: очень уж тяжело было работать для чопорной публики Уэст-Энда, где леди были чересчур тонко воспитаны и нарядно одеты, чтобы аплодировать или топать, и подобающую дань артистам, в виде свистков и выкриков, отдавали только пьяные щеголи с променада. Прежде нам не случалось работать в «Диконзе», но мы выступали неделю неподалеку, в «Сэм Коллинзе». «Сэм Коллинз» заполняла публика простая и веселая — работяги, женщины с детьми на руках; такую я любила больше всего, потому что совсем недавно сама к ней принадлежала.

Диконзовская толпа была приметно беднее, чем собиравшаяся на Излингтон-Грин, но не менее доброжелательна — пожалуй, даже более; веселостью, отзывчивостью и увлеченностью первая превосходила вторую. Первая неделя там прошла хорошо — в зале благодаря нам был аншлаг. Неприятности произошли субботним вечером на второй неделе — в конце сентября, в один из тех вечеров, когда преобладают серо-коричневые краски и контуры улиц и зданий как бы слегка подрагивают в тумане.

В подобные вечера дороги всегда бывают забиты, а тогда как раз движение между Уиндмилл и Излингтоном почти остановилось из-за дорожной аварии. Перевернулся фургон, дюжина мальчишек поспешили сесть на голову лошади, чтобы не дать ей подняться на ноги; наш собственный экипаж простоял полчаса или более. Намного опоздав в «Диконз», мы застали там такую же неразбериху, как недавно на улице. Публике пришлось ждать, и она теряла терпение. Одного беднягу-артиста выслали на сцену петь комическую песенку, чтобы занять слушателей, но его начали немилосердно ошикивать; под конец, когда тот стал изображать танец в сабо, на сцену выскочили два буяна, сорвали с него обувь и закинули на галерку. Когда прибыли мы, запыхавшиеся и взбудораженные, но готовые петь, в зале стоял сплошной гвалт: крики, вопли, гогот. Двое буянов держали комического певца за лодыжки, раскачивая его над пламенем софитов и стараясь поджечь ему волосы. В них вцепились дирижер и двое рабочих сцены, чтобы утянуть их за кулисы. Поблизости стоял, ошарашенный, еще один рабочий, из носа у него текла кровь.

С нами был Уолтер — мы собирались поужинать вместе после концерта. Он с испугом воззрился на сцену.

— Бог мой, — выдохнул он. — Вам нельзя выступать, пока публика так настроена.

Тем временем к нам подбежал директор.