Сара Уотерс - Бархатные коготки

Вдали на галерке раздался какой-то выкрик, которого я не услышала, в ответ кто-то неловко засмеялся.

И весь театр, как заколдованный, разразился смехом. Китти сдвинулась с места и словно бы только сейчас заметила, что наши руки переплетены. Вскрикнув, она отшатнулась от меня, как от чумы. Закрыла глаза руками и, опустив голову, скрылась за кулисами.

Ошеломленная, я чуть помедлила, а потом кинулась за Китти. Оркестр гремел по-прежнему. Зал разразился наконец криками и возгласами «позор!». Занавес поспешно опустили.

За сценой царил переполох. Китти кинулась к Уолтеру, он, мрачный, обнял ее за плечи. Флора стояла, держа наготове расшнурованные туфли; вид у нее был растерянный и донельзя любопытный. Группа подручных и рабочих сцены глазела и перешептывалась. Шагнув к Китти, я потянулась за ее рукой; она дернулась, словно ожидая удара, я тут же отпрянула. Тем временем появился директор, переполошенный больше прежнего.

— Мне бы хотелось знать, мисс Батлер, мисс Кинг, какого черта вы…

— Это мне бы хотелось знать, — решительно вмешался Уолтер, — какого черта вы отправили моих артисток выступать перед сбродом, который именуете своей публикой. Мне бы хотелось знать, почему какому-то пьяному дурню было позволено целых десять минут мешать выступлению мисс Батлер, меж тем как ваши люди мучительно раздумывали, не пора ли его удалить.

Директор топнул ногой:

— Да как вы смеете, сэр!

— Нет, сэр, это вы как смеете!

Спор продолжался. Я не прислушивалась, а только смотрела на Китти. Она не плакала, но стояла как каменная, с побелевшим лицом. Голову она по-прежнему склоняла на плечо Уолтера, в мою сторону не смотрела совсем.

Наконец Уолтер, фыркнув, отмахнулся от гневного директора. И сказал, обращаясь ко мне:

— Нэн, я прямо сейчас отвезу Китти домой. Ваш заключительный номер, конечно, отменяется, совместный ужин, боюсь, тоже. Я найму двухколесный экипаж, а ты, с Флорой и одеждой, не поедешь ли следом в карете? Мне хочется доставить Китти на Джиневра-роуд как можно скорее.

Я поколебалась, снова взглянула на Китти. Та наконец подняла глаза и, тут же их опустив, кивнула.

— Хорошо, — согласилась я.

Я смотрела, как они собирались. Уолтер снял с себя плащ и укутал в него стройные плечи Китти, не обращая внимания на то, что он очень велик и волочится по полу. Плотно прихватив плащ у горла, Китти последовала за Уолтером мимо злого директора и шепчущихся служителей.

Когда я добралась до Джиневра-роуд (прежде пришлось собрать в «Диконзе» наши коробки и тюки и доставить Флору домой, в Ламбет), Уолтер уже ушел, в комнатах было темно, Китти лежала в постели и, судя по всему, спала. Склонившись, я погладила ее по голове. Она не шелохнулась, и я не захотела ее будить, чтобы не напоминать о пережитом огорчении. Я просто разделась, легла рядом и приложила ладонь к ее сердцу, отчаянно колотившемуся во сне.

За злосчастным вечером в «Диконзе» последовали перемены и вдобавок некоторые странности. На ту сцену мы больше не выходили, контракт порвали, потеряв на этом деньги. Китти стала придирчивей относиться к выбору площадок, где мы будем работать; еще она расспрашивала Уолтера о других номерах в программе концерта. Однажды он включил нас в программу, где выступал артист из Америки, звавшийся «Пол или Полина»: на сцене стоял шкаф черного дерева, откуда этот Пол поочередно появлялся то в женском, то в мужском платье и пел то сопрано, то баритоном. Мне этот номер понравился, но, когда Китти его увидела, она настояла на том, чтобы отказаться от участия. Это человек с отклонениями, сказала она, и из-за такого соседства о нас тоже могут плохо подумать…

На этом мы тоже потеряли деньги. Я начинала удивляться терпению Уолтера.

Потому что этим перемены не ограничились. Я уже говорила о том, что, когда мы с Китти сделались любовницами, Уолтер удивительным образом потускнел, между нами и им возникло чуть заметное отчуждение. Теперь блеска в нем еще поубавилось и отчуждение увеличилось. Дружелюбие при нем осталось, но его сдерживала какая-то неожиданная чопорность; особенно в присутствии Китти ему случалось вдруг смутиться, за чем следовало принужденное, деланное веселье, словно он стыдился за свое неуклюжее поведение. Он теперь реже являлся на Джиневра-роуд. Мы уже виделись с ним только на репетициях новых песен да иногда за ужином или пирушкой, в компании других артистов.

Мне его не хватало, я удивлялась его неверности, но, признаюсь, не слишком сильно, поскольку догадывалась, чем она вызвана. Тем вечером в Излингтоне он наконец узнал правду — слышал выкрик пьяного, видел отчаянный испуг Китти — и все понял. Уолтер отвез ее домой (что происходило тогда между ними, я не знаю, и впоследствии никто не выражал желания обсуждать события этого злополучного вечера), накинул на ее дрожащие плечи свой плащ, проводил ее до дверей и благополучно доставил домой, и на том проявления нежности закончились. О непринужденном общении речь больше не шла: может, Уолтер уверился, что Китти для него потеряна, или — и это более вероятно — ему показалась мерзкой сама идея, что нас связывает любовь. Поэтому он устранился.

Если бы мы надолго задержались в доме миссис Денди, наши друзья не преминули бы обратить внимание на отсутствие Уолтера и начались бы расспросы, но в конце сентября в нашей жизни произошла самая большая перемена. Мы попрощались с миссис Денди и Джиневра-роуд и отправились на другую квартиру.

Еще на заре своей славы мы стали заводить неопределенные разговоры о переезде, но окончательное решение все время откладывали: глупо ведь покидать место, где нам — и прежде, и теперь — было так хорошо. Дом миссис Денди сделался для нас родным. Тут мы впервые поцеловались, впервые объяснились в любви, прожили свой медовый месяц; пусть — думала я — здесь тесно и убого, пусть ворох костюмов уже теснит нашу кровать, уезжать отсюда ужасно не хочется.

Но Китти утверждала, что это выглядит странно: у самих денег куры не клюют, а ночуем в одной комнате, на одной постели. И поручила жилищному агенту подыскать для нас квартиру в районе поприличней.

В конце концов мы переехали в Стамфорд-Хилл, далеко за реку, в мало мне знакомую часть Лондона (и, по секрету, немного скучную). На Джиневра-роуд был устроен прощальный ужин, все говорили, как им жалко с нами расставаться; миссис Денди даже всплакнула немного и добавила, что никогда уже в ее дом не вернутся прежние хорошие деньки. Потому что Тутси тоже уезжала — во Францию, участвовать в парижском ревю; в ее комнату должен был вселиться комедиант, мастер свиста. У Профессора появились первые признаки паралича — поговаривали, что он переберется в конце концов в приют для старых артистов. Симс с Перси процветали и планировали въехать в наши комнаты, однако у Перси завелась зазноба, и она ссорила братьев; впоследствии я узнала, что они расстались и начали выступать в двух соперничавших труппах менестрелей. Наверное, с наемными домами для артистов так бывает всегда: одна компания разъезжается, другая возникает, — но в последние дни, проведенные на Джиневра-роуд, я грустила не меньше, чем перед отъездом из Уитстейбла. Сидя в гостиной, где на стене красовался теперь, вместе с другими, и мой портрет, я раздумывала о том, как все изменилось с тех пор, как я впервые сюда попала, то есть всего за тринадцать месяцев, и мимолетом задала себе вопрос, все ли перемены были к добру. Мне захотелось снова сделаться простушкой Нэнси Астли, которую Китти Батлер любит самой обычной любовью, о которой не стыдно рассказать хотя бы и всему миру.