Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

– Ну, пей теперь, – сказала Лена. – Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?

– Я не пью.

– Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?

– Ну, считай так.

– Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.

– Не веришь мне?

– Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей – не нужен все равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру дает. Все, спать иди.

Неделин пошел в другую комнату, задернул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, черные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.

Лег, стал думать. Завтра нужно отыскать Фуфачева. Объяснить ему все. Скажу: «Не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоем алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя – женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая теплая, глаза карие, талия гибкая – ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!»

Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.

– Спишь?

– Нет.

– Удивил, Фуфачев. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?

Неделин промолчал.

– Выхваляется всегда. Пьет – выхваляется, не пьет – тоже выхваляется. Ничего без выхвалки не делал.

– Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?

– Какой-то ты…

– Какой?

– Черт тебя… Необыкновенный какой-то.

– Почему?

– У себя спроси.

Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял ее руку, скромно сжал тонкие пальцы.

– Лена ты, Лена… Лена ты, Лена… – и пожимал костяшки пальцев, обнимая их своими пальцами.

– Чего?

– Лена ты, Лена…

– Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.

– Я с ней ничего. Пили только вместе.

– За четыре месяца – и ничего?

– Ни разу.

– А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. У нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать – от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дергает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: «Я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь». Смех…

Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждет.

Но как позвать ее к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачев – и за Фуфачева в таких делах не вправе распоряжаться.

Он отпустил руку.

– Пропил все? – спросила Лена.

– Да нет. Мать же похоронили. Грех.

– Господи! – испуганно охнула Лена. – Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. – Провела рукой по его грязным волосам.

Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.

Проснулся от хрустящих звуков. Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.

– Живой? – спросил он шепотом. – Вот нарезался, а?

– Я не пил.

– Не смеши, а то твоя проснется. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.

На подоконнике в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?

– Наливай!

Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.

Появился интерес к собеседнику.

– Рано же ты пришел!

– А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, а ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?

– Я не вставал.

– Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.

– Она не корова.

– Я для юмора сказал.

– Ладно, иди.

– Как выпить – то налей, а как поговорить – то иди, – обиделся Маракурин. – Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.

– Пусть спит, устала.

Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин. Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.

– Яблоню рубит, – сказал Маракурин.

– Почему ты думаешь?

– А чего же ему еще делать?

– Иди-ка ты знаешь…

– Иду, – сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.

Неделин поднял его.

– Не ушибся?

– Все кости переломал, – пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что все цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.

Проводив его взглядом, Неделин пошел в сад. Старший сын Фуфачева сидел на земле и сбивал ржавым гвоздем две палки крест-накрест.

– Доброе утро, – сказал Неделин.

Мальчишка глянул и промолчал.

– И что же это мы делаем?

– Крест.

– И зачем?

– Кошку хоронить.

– Кошка, что ли, сдохла?

– Нет еще, седня сдохнет.

– А ты откуда знаешь?

– Я ее палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.

– Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.

– Ну да, дожидайся, – сварливо сказал мальчик. – Ты иди, куда шел, не цепляйся.

– Ты грубишь отцу. Нельзя.

– Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? – удивился мальчик.

«Неделин содрогнулся», – написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.

– Мы лучше скворечник сделаем, – сказал Неделин. – Умеешь делать скворечники?

– Не…

– Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость.

Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.

Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождем, расправил их. Дошел до деревянного нужника и, сделав свое дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.

От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришел в хорошее расположение духа, хотелось еще какой-нибудь семейной заботы.

Чтобы поддержать состояние радости, он вошел в дом и в маленькой комнатке выпил еще немного, закусив луковицей, думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Все в мире взаимосцепляемо, как шестеренки в огромном часовом механизме, заведенном Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая ее, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да одни ль часы! – столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно и даже ежедневно гордиться.