Михаил Березин - Эвтаназия

Я остервенело тер веки, перелистывая архив. Если бы не эти проклятые наркотики, „Предвкушение Америки" можно было назвать образцовым романом на тему „отцы и дети". С одной стороны Ловчев и его родители, с другой – Риф с Эллой и Ловчев. Обе линии были полнокровными, мощно и талантливо разработанными, но наркотики все же присутствовали, и от этого нельзя было отмахнуться.

Интересно было бы, конечно, поэксплуатировать идею, являющуюся доминантой всего творчества Середы: человек заведомо банкрот. Но тогда важно было проследить, что именно привело Ловчева к банкротству? На Западе, слава Богу, отирается много нашего писательского люда. Кое с кем, правда, не из самых известных, я даже лично знаком. Сашка Аврутин – один из лидеров „литературных эстетов" – пытается сейчас в Израиле наладить выпуск русскоязычного литературного альманаха, а Толя Вишняков – другой лидер – издает в Германии газету. Оба предлагали мне сотрудничество на безгонорарной основе. Я бы и сотрудничал, даже на безгонорарной основе, если бы на все мое свободное время не накладывала лапу Гортензия Пучини. Словом, это я к тому, что не так уж мало на Западе наших любителей марать бумагу. Но что-то я не слышал, чтобы они валом валили в наркобизнес.

Мне все не удавалось понять, как могло случиться, что в архиве писателя не нашлось ни строчки о романе, работа над которым была в полном разгаре.

– Я ведь тебя предупреждала, что он – импровизатор, – пожимала плечами Момина.

– Да, но какие-то исходные материалы, тема хотя бы… Даже легендарные негры из Нового Орлеана не могли обойтись без темы.

– Я думаю, что тема существовала, но он держал ее в голове.

…которая разбилась о панелевоз! – добавлял я про себя. Меня буквально преследовал образ этой наполненной литературными шедеврами головы, разбившейся о панелевоз.

– А с тобой он не советовался? – не желал я сдаваться. – Ты ведь как-то рассказывала, что он прислушивался к твоему мнению даже когда ты была еще ребенком.

– Мое время наступало позже, когда первый вариант текста уже был готов. Он давал мне его почитать, а потом мы спорили. И чаще всего он учитывал мои замечания, когда переписывал вещь набело. А на стадии написания чернового варианта он советовался исключительно с мамой.

Ей нравилась игра, в которой я был Виктором Середой, а она – его супругой.

– Мне хотелось бы с тобой посоветоваться, дорогая… Я задумал новый роман: об известном писателе, который сбежал на Запад. Писатель этот – человек свободолюбивый, которому претило выслуживаться перед партийными бонзами, оттого он и решился на столь отчаянный поступок. Но вот что интересно: на Западе у него не все сложилось так, как он себе представлял. Он даже пережил какое-то глубокое потрясение, в корне изменившее его судьбу. Сейчас очень важно определить, что это могло быть за потрясение? Ты несколько лет провела в Америке, дорогая. Я очень рассчитываю на твои идеи?

Момина в задумчивости хмурила брови:

– Ну, во-первых, на Западе практически не существует демократии в том виде, в каком ее представляем себе мы. Да, демократия – это не тоталитаризм, в демократических странах человек все же может рассчитывать на некоторое снисхождение. Но до вполне определенных пределов. Даже в странах демократии богатым позволено куда больше, нежели всем остальным. Вспомним хотя бы дело Симпсона. Что позволено Цезарю, не позволено волу. Демократия – это когда бедным брошена кость, но не более того. Тогда как в странах тоталитаризма о кости никто и не помышляет. Во-вторых, на Западе – об этом уже много писали – девальвируются духовные ценности. Видимо, культура, лишенная купюр, не может быть эффективной. То, к чему доступ открыт, теряет притягательную силу. Требуется ограничение средств, чтобы душа трудилась. То же самое, кстати, сейчас происходит и у нас. К тому же самое важное для них – величина счета в банке. А он только тем и хорош, что позволяет своим владельцам жить слаще. На душу не оказывает благотворного воздействия, только на желудок. И, наконец, Запад не менее вероломен, нежели Восток. Все без устали твердят о принципах демократии, но это лишь красивые словечки. В политике властвует принцип национальных стратегических интересов. Хочешь пример?

– Конечно.

– Несколько лет назад в Алжире проходили демократические выборы, на которых побеждали исламские фундаменталисты. Видя это, правящая партия прервала выборы, что повлекло за собой взрыв исламского терроризма. Ты когда-нибудь слышал о том, чтобы Запад осудил действия алжирских властей, грубо нарушивших принципы демократии?

– Нет. – Честно говоря, об Алжире я знал только то, что в свое время его воздушные просторы бороздил самолет Антуана де Сент-Экзюпери.

– А в гневных осуждениях актов терроризма с участием алжирских фундаменталистов недостатка, по-моему, не было. Ты можешь назвать хотя бы одного западного политика, способного внушить доверие?

– Мадлен Олбрайт! – тут же выпалил я.

– Мадлен Олбрайт? – Момина удивленно пожала плечами.

– А говорила, что совершенно не ориентируешься в нынешней обстановке.

– Так ведь это все тоже из книг, тоже из книг. Современная американская литература. Гор Видал, к примеру.

К сожалению, я не видел, как можно воспользоваться этими сведениями. Поскольку, если послушать ее, то выходило, что Ловчев вознамерился усовершенствовать мир демократии, наводнив его ЛСД, героином и кокаином.

Напоследок я попытался выклянчить у нее что-нибудь из ее переводов. Я жаждал первым прочесть по-русски какой-нибудь шедевр, вкусив его из рук любовницы. Человеку – этой редкой сволочи – всегда мало. Момина обслужила меня по первому классу, а теперь я желал, чтобы она обслужила меня по высшему. Для этого требовались не только сэндвичи и апельсиновый сок (о сексе я уже не говорю), но и эксклюзивные переводы. Однако она проявила непреклонность: и Набоков, и Башевис Зингер обладают мощной аурой, и это может расстроить во мне нужные регистры. Потом, после окончания романа – сколько угодно.

Словом, она ведь тоже была человеком, а стало быть – такой же редкой сволочью, как и я. В этом смысле все друг друга стоят.

– Ты хочешь сыграть на мне „Предвкушение Америки" словно на аккордеоне! – проговорил я сквозь зубы.

Окрыленный этим открытием, я и отправился домой.

На скамеечке рядом с нашим подъездом восседал алкоголик Стеценко. На сей раз он был в мятом но относительно чистом костюме и даже вроде побритый. Я присел рядом.

– Завязали, Эдуард Евгеньевич?

– Черта с два! – с вызовом проговорил он. – Ну, чего в мире творится?

Как-то в детстве мне попался фантастический рассказ про капитана Мар Дона, называвшийся „Путь „Таиры" долог". Его космический корабль „Таира" сбился с курса и прокладывал себе путь вслепую сквозь ледяные просторы Вселенной. Оставалась единственная надежда: когда-нибудь случайно оказаться вблизи обитаемых миров. Наличие разумной жизни на какой-либо из планет смогли бы зафиксировать роботы. И капитан Мар Дон заморозил себя в специальной капсуле до лучших времен. Но капсула была запрограммирована таким образом, что раз в тысячу лет капитан на одни сутки просыпался. Принимал у роботов отчет о прошедшем тысячелетии, выяснял, что разумная жизнь еще не повстречалась, копался в небольшом огороде своего ностальгического отсека, и снова впадал в анабиоз на последующее тысячелетие.