Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Выслушав меня, он долгое время молчал. Затем попросил меня покараулить его баул, а сам вышел на перрон, и сквозь стеклышки частых вокзальных окон я видел, как он два раза прошелся туда-сюда, опустив голову, словно думая о чем-то, словно принимая непростое решение. Я решил, что если он мне откажет, то я стану говорить ему о своей трактовке бога-Творца и Иисуса, и, может быть, тогда это убедит его взять меня с собой. Но он вошел с поднятой головой и улыбнулся мне так, как он умел улыбаться: мудро и искренне.

– Нечего тебе тут мерзнуть, заблудшая ты душа. Грехи твои тяжкие, надо их отмаливать. Беру тебя с собой, едем. Там все за тебя помолимся, глядишь, и снимем камень с твоей души, зажурчит она по-прежнему.

Я захлебнулся в словах благодарности, но он лишь шутливо отмахнулся:

– Бога благодари. Во всем Божий промысел.

Электричка пришла из зимней стылой темноты в 21.30, и в ее вагонах было полно свободных мест. Я помог архимандриту, которого, казалось, придавила к земле тяжесть моей исповеди, нести его баул. Мы прошлись по составу и выбрали самый теплый вагон. Для меня это было особенно актуальным, так как теплых вещей у меня не имелось. Поглядев на мои синие губы, отец Александр распахнул свою ношу, оказавшуюся набитой монашеской одеждой, достал рясу и протянул мне со словами:

– Ездил сюда к одной швее. Она шьет для братии одежду и ничего за это не берет, а для нас, сам понимаешь, это важно. Надень вот под куртку, сразу теплее станет.

Вагон был пуст, поэтому некому было удивляться моему превращению. В рясе и впрямь стало теплее.

– Спасибо. Стало гораздо комфортнее.

– В монастыре я тебе никакого комфорта не обещаю, – сообщил архимандрит, – спать, как говорится, на жестком, плоть усмирять молитвою, постом и работой. Дел невпроворот: там подновить, здесь подчинить. Да вот есть еще у меня задумка избу гостевую выстроить, да побольше, а то нет-нет да туристы, бывает, нагрянут, так им и остаться на ночь негде.

– Так я могу надолго у вас остаться?

Он вздохнул:

– Ну а чего ж тебе еще, горемычному? Тебе в миру больше делать нечего, душа твоя больна, пора ее на излечение определить. Монастырь не больница, где двадцать один день держат, а потом, выздоровел ты или не выздоровел, все одно – выходи. Да и не лечат твой случай в больнице-то. Умом ты отнюдь не скорбный, значит, есть надежда, что душа поправится. А где еще лучше ее врачевать, как не в обители? Труд, пост и молитва – вот три кита здорового духа. Знаешь, все, что ты мне рассказал, – это по настоящему страшно, и я даже не знаю, когда я тебе грехи отпустить смогу, ты должен это понять и принять. Я даже не знаю, что за епитимью на тебя наложить. Вот доберемся до места, определю тебя на работы, там видно будет. Как душа излечится, тогда и к исповеди вернемся.

Был ли я счастлив? Да, был. Потому, что теперь уже не сомневался, что Иисус не оставляет меня, что он меня ведет. Вот и привел к отцу Александру. Значит, Иисус хочет, чтобы я и дальше прославлял его. Иногда я гадаю по Библии. Это происходит тогда, когда очень сильно хочется знать свое будущее. Я просто закрываю глаза, наугад открываю эту книгу книг, истинный смысл которой немногим понятен, и тычу пальцем в страницу, а затем читаю это место. В последний раз так и выпало: «Иди и прославляй меня далее».

Занятые разговором о высоком, мы не обратили внимание, что в вагоне появились новые пассажиры. Электричка шла полуэкспрессом, проскакивала большинство остановок, и когда вошли эти люди – было непонятно. Должно быть, они тоже искали вагон потеплее, вот и пожаловали в наш. Их появление, само собой, сделало наш диалог тише.

– Знаешь что, Марк, – напряженно вслушиваясь в болтовню пришельцев, сказал архимандрит, – мне кажется, сейчас случится что-то страшное. Это таджики, я немного понимаю, о чем они говорят, я служил срочную под Душанбе. А говорят они о нас, и, насколько я понимаю, не самые приятные вещи.

– Тогда надо подготовиться, – сохраняя невозмутимость, ответил я, – кто предупрежден, тот вооружен.

Я полез в дорожную сумку, на глазах у архимандрита вытащил «глок», зарядил его и спрятал под рясу, опасаясь дотронуться до триггера.

– Да ты что?! – громко зашептал он. – С ума сошел, что ли? Брось эту затею сейчас же!

Не успел я ответить, как один из таджиков, среднего роста парень в круглой шапочке и спортивной куртке псевдо-Nike, встал со своего места и двинулся в нашу сторону. Я видел, что он осторожничает, но в то же время не боится. Взгляд у него был наглым, а намерения вызывали понятные опасения. Он явно шел не за тем, чтобы испросить благословения у двух людей в рясах, да и вера у него другая.

– Эта, слы чо, – начал он, еще не дойдя до нас и видя, что мы обратили на него внимание, – вы куда едете?

– В монастырь, – спокойно ответил отец Александр, повернувшись к парню в круглой шапочке.

– А там рабочие не надо вам? А то хозяин кинул туда-сюда, денег нету, в Архангельск возвращаемся, будэм работа искат, – коверкая слова, рассказывал парень, – бэз работа жрат нет у нас.

Тут архимандрит сделал неверный ход. Он сказал, что в монастыре работают сами монахи, а сторонних рабочих, да к тому же другой веры, привлекать нельзя. К тому же, как мне показалось, сказал он это чересчур резковато в сентенции «я вам не свинья-копилка и не биржа труда». Черт его дернул сказать такое, да еще таким тоном, в этой ситуации! Потому что все таджики разом загалдели, а парень в круглой шапочке очень внятно выругался. Уж что-что, а великий татаро-русский мат употребляют все народы бывшего СССР и делают это одинаково виртуозно. Матерщина – это наш эсперанто. С помощью мата, и одного только мата, можно объясниться повсюду в СНГ и в странах Балтии, и даже в США. Только велеречивые ханжи продолжают сдувать с мата пылинки, настаивая на его эталонном, с их точки зрения, вреде и недопустимости употребления. По мне так это часть бизнес-лексикона, совокупность наиболее сильных и экспрессивных слов живого языка. Мат обогащает речь, и вовсе ни к чему придавать этим словам такое уж архинегативное значение.

Тем временем парень, постоянно оборачиваясь в нашу сторону и продолжая со злостью выплевывать из себя брань, вернулся к ожидавшей его озлобленной компании. Их было шестеро: типичная кочующая бригада дешевых и бесправных строителей. И мне жаль их, когда они не убивают стамесками людей, стоящих в умственном развитии космически над ними, моих друзей. Когда они не убивают наших детей, то мне жаль их чисто по-человечески. Мне жаль, что они вынуждены добывать свой кусок, ютясь в жалком «вагончике», тогда как рядом они возводят коттедж-дворец о пятнадцати спальнях с лифтом, но такова жизнь, условия которой созданы для мигрантов Богом-Творцом, и никто никогда не в силах будет как-то изменить эту ситуацию, потому что никогда не наступит на земле золотой век коммунизма и уравниловки, потому что таков Божий промысел. Злой ли он, этот промысел, добрый ли? Кому как, ведь каждому свое. И вот только не надо сейчас кривиться и пенять мне на то, что, дескать, эти слова были написаны на воротах Бухенвальда. На заборе тоже «хуй» написано. Так что с того? А слова, я считаю, правильные.