Борис Минаев - Мужской день

Дома мама дрожащими руками развернула толстую, рваную по краю коричневую оберточную бумагу и вытащила на свет красивую бутылку «Алазанской долины» с непонятной грузинской вязью на синей этикетке. Этикетка, правда, слегка покосилась, но вино все-таки таинственно блеснуло где-то там, в глубине посудины.

– Эх! – сказала мама. – Сима, давай откроем?

– Ты что? – удивился папа. – Ты же на день рождения купила?

– Хочу выпить! – упрямо сказала мама и начала искать штопор.

Теперь, когда таких магазинов практически уже не стало, я вдруг понял, что имели в виду его постоянные посетители, когда кричали моей маме:

– Вы нам здесь на указывайте!

Это место – в грязных опилках зимой, в пыли летом, в лужах и слякоти осенью и весной – было их домом, их планетой.

Они приходили сюда всегда.

Здесь на их лицах горел огонь веселья, тоски и радости. Здесь они дрались. Здесь порой засыпали навсегда.

Здесь был их рай.

Больше никогда я не видел так близко этих людей – и в таком количестве. Со всеми их ужасными лицами, ужасными словами и ужасными отношениями. Были похожие магазины, но я старался туда просто не заходить. А проходя мимо нашего – убыстрял шаг. Практически не поднимал пьяных. И всегда точно знал, сколько у меня осталось денег.

Но до сих пор я вспоминаю пьяный магазин с чувством щемящей грусти.

Как будто мне хочется еще хоть раз постоять рядом с ними. Зайти и посмотреть.

Но его больше нет.

Может быть, и слава богу.

Я захожу в «Макдональдс» и беру мороженое с клубничным наполнителем. Стакан кока-колы, кусочки куриного филе с соусом карри и пакет картошки по-деревенски.

Потом ем все это и давлюсь.

Давлюсь и думаю: зачем я сюда пришел? Мне же даже не по пути.

Памяти моего папы,

Дориана Михайловича Минаева

У папы была одна странная привычка: во сне он накрывался подушкой.

Я этого жутко боялся – мне казалось, что однажды он возьмет и задохнется. И как только он засыпал, я тут же тихо начинал снимать подушку с его головы.

На эти действия папа отвечал так: он показывал мне кулак – правда, с закрытыми глазами, все еще продолжая дремать.

Я отпускал подушку, а потом, через некоторое время, начинал тянуть ее снова.

Однажды мама мне объяснила:

– Он когда практику в Серпухове проходил, там много народа было в комнате. И он просто подушкой накрывался, чтобы ничего не слышать. Ну тогда, после войны. Понял?

– Но сейчас же уже не война! И не после войны... – обиженно сказал я, но подушку с папиной головы стягивать перестал.

Вторым предметом, который меня сильно волновал, была железная гиря.

Это была очень здоровая гиря, похожая на те, что ставят на весы в магазине – только круглая и большая. На ее круглом черном боку была выбита рукой мастера точная цифра: 32 кг.

Врач запретил папе поднимать гирю, и теперь она ржавела на балконе. А когда-то она была черная, лоснящаяся от старых следов машинного масла.

– Ты почему ее не выбросишь? – строго спрашивал я папу, и он отвечал, как всегда, коротко и ясно:

– Жалко!

Иногда я открывал балконную дверь.

На глаза мне обязательно попадалась эта гиря. Она стояла между старым эмалированным тазиком, сломанной табуреткой и пыльными стеклянными банками.

– Из-за этой твоей гири у нас скоро весь балкон обвалится! – сурово говорил я папе.

– Не обвалится! – отвечал папа коротко. – Там запас большой.

– Запас чего? – после паузы спрашивал я с каким-то неприятным чувством.

– Прочности, – отвечал папа сердито, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Папа ничего не умел объяснять длинно. Когда чувствовал, что его короткие объяснения меня не удовлетворяют, он начинал тихо злиться. На кого он злился, я так и не узнал. То ли на себя, то ли на меня...

Мне очень хотелось поднять эту гирю.

– Ты что, Лева, с ума сошел? – спрашивала мама, когда заставала меня за этим занятием. – У тебя же там все порвется, внутри. Потом всю жизнь на лекарства будешь работать.

– Интересно, а как же ее папа поднимал? – возмущенно спрашивал я.

– Ну, сравнил! – улыбалась мама и уходила обратно в комнату, закрывая за мной балконную дверь, чтобы не простудиться.

Я оставался один в комнате и прилипал носом к оконному стеклу. По ногам сильно дуло, но я все равно стоял так и смотрел на гирю.

Зимой ее заносил снег.

Мама забивала балконную дверь кусочками поролона. А потом еще заклеивала газетой. Она брала маленький мебельный гвоздик и молоток. Потом прицеливалась, но иногда все равно попадала себе по пальцам.

– Ну почему твой папа ничего не умеет делать? – чуть не плакала она.

Тем не менее, через некоторое время дверь была плотно забита поролоном или заклеена мокрой газетой, и холодный ветер с балкона почти совсем переставал дуть по ногам. Мама вынимала откуда-то из старого чемодана старое байковое одеяло и в особенно холодные дни сворачивала его в четыре слоя и подкладывала под балконную дверь. На меня она надевала толстые шерстяные носки.

– Ну надо же, как дует! – говорила она и задумывалась.

Потом она уходила на кухню слушать прогноз погоды.

– Это потому что ветер северо-западный! – кричала она оттуда громко, как важную новость. – Но скоро будет северо-восточный! Вот так!

К Новому году балкон заваливало снегом уже очень основательно. Там теперь нельзя было разглядеть ни тазик, ни табуретку, ни гирю. Только белыми неровными горками лежал снег.

Папа одним рывком отдирал дверь, и в комнату врывался холодный, бодрящий воздух.

– Хоть проветримся немножко... А то в комнате духота! – довольным голосом говорил папа и закладывал на балкон три бутылки шампанского.

Шампанское проваливалось в снег почти целиком. Виднелись только золотистые горлышки.

Вечером 31-го папа неаккуратно, как мне казалось, срывал фольгу с горлышка шампанской бутылки. В комнате пахло елкой, несло холодом с балкона.

Кусочки фольги неаккуратно падали на пол.

Папа хлопал пробкой, и пена весело вырывалась в фужеры и на белую скатерть.

– Опять пролил! – говорила мама. – Ну, руки-крюки! И сын такой же у тебя!

– Да ладно! – говорил папа. – Лишь бы голова работала. Остальное можно компенсировать.

Начинался Новый год – сначала чинный, с поеданием салатов и тостами под телевизор, а потом настоящий взрослый Новый год, с танцами, криками, перекурами в коридоре и массовым выбеганием на улицу под крики «ура!». Но я его никогда не заставал, потому что меня отправляли спать.

Первого января я просыпался, как мне казалось, от тишины.

Тишина стояла просто страшная. Спал весь подвыпивший накануне мир.

Но на улице уже звенели трамваи, а дворник уже скреб тротуар лопатой. Это были совершенно одинокие звуки, которые таяли в сплошной маслянистой густой тишине.