Алексей Саморядов - Праздник саранчи

На одном из поворотов мотоцикл вдруг задрался, руль выпрыгнул у Мити из рук, и он вместе с мотоциклом упал на бок.

Всадник развернул коня, подскакал к нему, всматриваясь в темноту. Митя выбрался из-под мотоцикла. Ощупывая себя, покрутил головой.

— Чего там? — крикнул всадник.

— Да упал, — отозвался Митя.

Навалившись, он поставил мотоцикл на колеса. Завел его и снова вскочил в седло. Всадник хлестнул коня, и они снова помчались сквозь ночь. Вдали показался огонь.

В степи, под курганом, горел костер. Пастухи сидели вокруг костра, и огромные тени их плясали на кургане. Над костром, на вбитых в землю кольях, жарилась баранья туша. Рядом с костром в землю по грудь был закопан человек. Одна рука его лежала на земле, а голову его подпирали камни. Казалось, человек плыл по грудь в земле, загребая одной рукой.

Митя соскочил с мотоцикла, подошел к человеку, с удивлением разглядывая его. Всадник спешился, молча присел у костра. Митя осмотрел зрачки закопанного, взял руку, послушал пульс.

— Коровы от грома в долину побежали, — заговорил один из пастухов. — Он их заворачивал, его молнией и вдарило. Конь под ним сгорел, как спичка.

— Да он мертвый! — повернулся Митя к костру.

— Нет, не мертвый, — пастух покачал головой. — Еще отойдет. Полежит в земле и отойдет.

— Моего брата, — заговорил другой пастух, — тоже молнией било, волосы сгорели. Мы его в землю зарыли, из него все и вышло, ожил.

Митя снова осмотрел человека, торчавшего из земли.

— А руку чего не закопали?

— Это рука, где сердце, нужно ей свободу, — ответил пастух. — Иди поешь, Дмитрий Васильевич. Он, может, всю ночь так пролежит.

— Иди, садись, — позвал другой. — Барана вот молнией убило, съесть теперь надо.

Митя, озираясь на закопанного, сел у костра. Двое из пастухов сняли тушу с огня и ножами стали срезать с нее дымившееся мясо. Где-то рядом в темноте слышалось дыхание сотен коров, ворчали собаки.

Мите протянули огромный кусок жареного мяса, хлеб. Рассевшись у костра, все принялись есть, поглядывая иногда на торчавшую из земли голову.

— Покрасить, говорю, Кольку Смагина бронзовой краской, и памятника не надо! — сказал молодой пастух, тот, что показывал Мите дорогу.

— Не бреши, — ответил спокойно один из пастухов. — Со всяким может случиться.

Другой, наложив мяса в миску, встал и положил миску на землю перед закопанным. Поправил безжизненную голову, привалив камнями.

— Может, запах мяса почует и оживет, — сказал он.

— Умер он, — сказал Митя тихо. — Сердце у него стоит.

— Нет, не умер, — сказал пастух. — Человек, он не сразу помирает. Иной раз, смотришь, умер, а он нет, отходит. Полежит, полежит и — отходит.

Стадо над курганом зашевелилось сонно. Догорал костер. Пастухи дремали вокруг костра, самый молодой из них спал на овчине, положив руки под щеку, улыбался во сне. Митя все сидел, проваливаясь в сон, и глядел на голову, торчавшую из земли. Стояла глубокая ночь.

Он очнулся первым. Костер дымился, прогорев до пепла, в степи начинало светать. Митя посмотрел на голову и замер. Человеческая голова смотрела на него ясно и осмысленно, губы ее шевелились.

Митя бросился к закопанному в земле человеку, упал на четвереньки, потрогал его лицо. Склонился, прислушиваясь, к самым губам. Пастухи просыпались. Митя бегом принес ковш воды, поднес его ко рту закопанного. Рука у того слабо шевельнулась. Пастухи столпились вокруг него, стояли, улыбаясь.

— Отошел, — сказал один из них. — Жив Колька.

И они принялись его откапывать…

Голого, грязного, его вынули из земли, положили на кошму, прикрыв одеялом. Он смотрел на пастухов, чуть улыбаясь, и плакал беззвучно, не в силах выговорить ни слова…

Солнце всходило над степью. Митя стоял у мотоцикла, а мимо него, закрывая степь пылью, шло стадо. Тысячи коров мычали, дышали шумно. Кричали пастухи, лаяли собаки, а стадо все шло и шло…

В степи, на кургане, сидели вкруг мужики с хуторов, пастухи — всего человек двадцать. В кругу, на расстеленном брезенте, стояли бутылки с водкой, кружки, лежали хлеб, мясо, овощи. Вокруг, сколько хватало глаз, простирались холмы. Жаворонок пел где-то над степью.

Один из мужиков, разливавший по кружкам водку, протянул Мите кружку.

— Меду возьмите, Дмитрий Васильевич, — сказал другой.

Митя, улыбаясь, поглядывал на Николая Смагина. Тот уже отошел, сидел тихо, глядя на стол, только глаза его еще подрагивали иногда и половина лица была черной.

— Как ты? — спросил его Митя.

— Ничего, — тот кивнул.

Взяв кусок хлеба, он понюхал его. Откусив самую малость, стал осторожно, едва-едва жевать.

— Замерз в земле, — сказал он, поправив ватник, наброшенный на плечи. — Не отогреюсь никак.

— Ну как там? — спросил Смагина один из мужиков.

— Где?

— Ну там, когда помер? — Мужик даже придвинулся к Смагину. — Видал чего?

Смагин задумался. Покрутив головой, усмехнулся.

— Чего-то видал, — он снова усмехнулся. — Нету здесь ничего такого, чтоб объяснить. Да я и не понял.

— Ну хорошо или плохо? — допытывался мужик.

— Не знаю. Необычно. — Смагин снова отщипнул хлеба. — Вроде бы и не плохо.

— А видел-то чего?

— Да оставь ты его, видишь, он черный еще! — сказал другой мужик. — Ты, Колька, водки лучше выпей. Сразу к жизни воспрянешь!

— Так видел чего? — не унимался первый мужик.

— Деда твоего видел, — ответил ему Смагин. — Митрофана Романыча Сковородникова, как живой и весь в белом.

— Врешь!

— Встретил он меня и говорит: «Степка мой, паскудник небось, а?» — «Паскудник, — отвечаю, Митрофан Романыч», — «Обидно, — говорит он, — очень я на него надеялся!»

Мужики загоготали, разбирая кружки. Митя тоже засмеялся.

— Ну это ты врешь! — обиделся мужик, тот, что спрашивал. — Деда ты видел! У деда моего два ордена Славы, он место свое получше получит! Тебя туда и не пустят!

— А я так думаю! — вдруг заговорил один из мужиков, крепкий, жилистый, с черным от солнца лицом. — Смерть к каждому придет, к каждому в свой срок, как и положено! Никто мимо смерти не пройдет! А пока живы мы еще все! Так?

— Так! — закивали мужики.

— А значит и России быть, от моря и до моря, тысячу лет! Так?

— Так! — отозвались мужики.

Все выпили, и Митя со всеми выпил. Далеко разносились голоса с холма. Жаворонок пел над степью…

Днем Митя спал под навесом во дворе. Вдруг тонкая белая рука коснулась его лица. Митя открыл глаза и увидел лицо, склонившееся над ним.

— Катя, — прошептал он и протянул к девушке руки.

Он прижал ее к груди. Они лежали, обнявшись и замерев. Ветер шевелил флаг над домом, гонял по двору пыль. Собака прошла, легла в тени под забором.

Митя сидел на стуле, вытянув ноги, и улыбался. На коленях у него лежала книга, но он не читал ее. Катя в Митиной рубашке ходила по двору и вешала на веревку мокрое белье, простыни. Митя все сидел и смотрел на нее.