Джулиан Барнс - Любовь и так далее

— Нет, почему сейчас? Почему Стюарт решил появиться сейчас? Когда прошло столько времени. Десять лет.

— Наверное, собирается помириться. — Наверное, я посмотрела на него как-то странно, потому что он добавил: — Ну, знаешь… попросить прощения.

— Оливер, это мы сделали ему плохо, а не наоборот.

— Ну, ладно, — весело отозвался Оливер, — дело-то прошлое. С тех пор много воды утекло, много воды и крови под высоким мостом. — Потом он пронзительно заверещал, запустил руки себе под мышки и подвигал локтями вверх-вниз, как это делают дети, изображая курицу. Это он так говорит, что «пора лететь». Я однажды заметила, что курицы не летают, а он ответил, что в этом-то и прикол.

СТЮАРТ: Я не из тех людей, которые любят обниматься и целоваться при встречах и при прощаниях. Я вообще не люблю, когда ко мне прикасаются. Я имею в виду, рукопожатие — это нормально, и секс — тоже нормально. Это совсем другое. Противоположные концы спектра, если так можно сказать. Секс я люблю и прелюдию к сексу тоже люблю. Но все эти похлопывания по плечам, захваты за шею, щипки за бицепсы и удары ладонью о ладонь в мужских компаниях — мне это очень не нравится. Я без этого как-нибудь обойдусь. В Америке к этому относились нормально — думали, что у нас в Англии все такие, мне достаточно было сказать: «Боюсь, что я просто чопорный англичанин», — и они все понимали, и смеялись, и опять хлопали меня по плечу. И никто не обижался.

А Оливеру только дай за кого-нибудь похвататься. Он — из тех людей, которые будут хватать тебя за руку при малейшей возможности. При встрече он всегда норовит расцеловать тебя в обе щеки, и у него есть одна, на мой взгляд, отвратительная привычка — здороваясь с женщиной, он берет ее руками за щеки и буквально облизывает ей все лицо. Все это — исключительно представления ради: чтобы показать, какой он весь из себя компанейский и непринужденный.

Поэтому я вовсе не удивился тому, что он сделал, когда мы с ним встретились снова после десятилетнего перерыва. Я поднялся из-за стола и протянул ему руку, и он пожал мою руку, но потом не отпустил ее, а задержал в своей, а левой рукой провел вверх мне по руке, легонько сжал локоть, потом сжал мне плечо — уже чуть сильнее, — потом потрепал меня по шее и, наконец, взъерошил волосы у меня на затылке, словно хотел лишний раз подчеркнуть, что я весь седой. Если вы видели такой способ приветствия в фильмах, вы могли бы заподозрить, что Оливер — какой-нибудь мафиози, который хочет уверить меня, что все отлично, в то время как сзади ко мне подкрадывается убийца с гароттой.

— Чего тебе взять? — спросил он.

— Пинту «Трепанации черепа».

— Я не уверен, что у них она есть. Пиво тут только «Бельхавен Ви Хэви» и «Пелфорт Амберли».

— Стюарт. Стю-арт. Это шутка. «Трепанации черепа». Шутка.

— Ага, — сказал я.

Он спросил у бармена, какое тут подают разливное вино, кивнул пару раз и заказал водку с тоником.

— А ты ни капельки не изменился, старик, — сказал мне Оливер. Да, я ни капельки не изменился: на десять лет постарел, стал весь седой, очки давно не ношу, похудел на полтора стоуна [54] 10 кг. благодаря индивидуальной программе физических упражнений и одет во все американское. Да-да. Все тот же старина Оливер. Хотя, конечно, он мог иметь в виду — внутренне, но с его стороны это было бы опрометчиво.

— Ты тоже.

— Non illegitimi carborundum, [55] Non illegitimi carborundum — на самом деле, это не латынь, а шутка «под латынь». Переводится как «не дай мерзавцам себя сломить». Предположительно, ее придумали в Британской военной разведке в начале Второй мировой войны. Выражение стало популярным, когда американский генерал Джозеф Стилуэлл (1883–1946) выбрал его своим девизом. — ответил он, но у меня почему-то возникло стойкое ощущение, что мерзавцы его изрядно пообломали. Он носил ту же прическу, и волосы у него были такие же черные, но на лице появились морщины, а его льняной костюм — который был очень похож на тот, в котором Оливер ходил десять лет назад, — был весь в пятнах. В прежние времена это смотрелось бы по-богемному, но теперь это смотрелось попросту неряшливо. Его туфли были потерты — впрочем, он никогда особенно не следил за обувью. Словом, он выглядел в точности как Оливер, только немного пообтрепавшийся. Но с другой стороны, может быть, это я изменился. А он остался таким же, как был; просто теперь я смотрю на него по-другому.

Он рассказал мне, как жил последние десять лет. Если судить по его словам, все было радужно и безоблачно. По возвращении в Лондон Джилиан снова стала работать и работает очень успешно. У них две дочки — радость и гордость родителей. Они живут в хорошем районе, в престижной части Лондона. А сам Оливер сейчас занят «несколькими перспективными проектами в стадии разработки».

Но не настолько, видимо, перспективными, чтобы самому купить себе выпить, не говоря уже о том, чтобы угостить меня (прошу прощения, но я замечаю такие детали). Он также не поинтересовался, как у меня дела, хотя и спросил, как продвигается мой «фруктово-овощной» бизнес. Я сказал, что он… прибыльный. Это было не то слово, которое первым пришло мне на ум, но я хотел, чтобы Оливер услышал именно его. Я мог бы сказать, что мне нравится этим заниматься, что это хорошая проба сил, что это весьма неплохой способ провести время; я мог бы сказать, что это тяжелый труд, я мог бы сказать что угодно, но по тому, как он задал этот вопрос, я выбрал слово «прибыльный».

Он кивнул, как будто даже слегка обиженно, словно существовала некая прямая связь между людьми, которые охотно отдают деньги за качественные, экологически чистые продукты в «Зеленой лавке», и людьми, которые упорно отказываются давать деньги Оливеру на разработку его «перспективных проектов». Как будто я должен был почувствовать себя виноватым, что я процветаю, а он — что-то никак. Но виноватым я себя не почувствовал.

И вот еще что. Вы, наверное, сами сталкивались с такой вещью, когда дружеские отношения как бы застывают в том виде, в каком они были в самом начале, и никак не развиваются дальше. Это как в семье, когда младшая сестра навсегда остается маленькой девочкой для старшего брата, даже если она уже пенсионерка. Но между Оливером и мной все изменилось. Я имею в виду, что в баре он по-прежнему обращался со мной, как с младшей сестренкой. Для него все осталось, как было. А для меня — нет. Я стал другим человеком.

Уже потом я перебрал в уме некоторые вопросы, которые он мне не задал. Раньше я бы, наверное, обиделся. Но теперь — нет. Интересно, а он заметил, что я ничего не спросил про Джилиан? Когда он рассказывал сам, я слушал, но сам ничего не спрашивал.

ДЖИЛИАН: Когда Оливер вернулся, Софи сидела в гостиной — делала уроки. Он был слегка навеселе — не то чтобы пьяный, но так… как это бывает, когда выпиваешь три стакана на пустой желудок. Ну, вы, наверное, знаете, как это бывает: муж приходит домой из бара, где он выпивал с друзьями, и ждет, что его подвиг оценят — ведь мог бы вообще не прийти, или прийти, но в таком состоянии, что лучше бы не приходил. Потому что он постоянно помнит о тех счастливых денечках, когда он еще не был женат и мог веселиться всю ночь без помех, не спрашивая ни у кого разрешения. И поэтому каждый раз, когда он приходит домой после пьянки-гулянки, в нем чувствуется… я даже не знаю, что… какая-то то ли агрессия, то ли обида, то ли возмущение; и ты обижаешься и возмущаешься тоже, потому что ты же не запрещаешь ему выпивать с друзьями, и ты была бы совсем не против, если бы он пришел попозже, даже совсем-совсем поздно, потому что тебе иногда хочется побыть дома одной, с детьми. И оба держатся напряженно.