Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала

– А где же мальчик? Мы так хотели посмотреть на твоего сына, – начала было бабка и выдала себя с головой. Она не имела даже понятия, как зовут ее собственного правнука.

– А тебе зачем? – лениво протянула Сона, пулеметчицей сощурила на бабку глаза.

– Так просто, ведь мы родные, – закинула бабка удочку надежды.

– Обойдетесь! – оторвала Сона только единственное слово.

Бабка и дядя Кадик съежились каждый на своем стуле, не зная, что и сказать.

– Чего пришли? Чего вам надо? – это спрашивал уже эсесовский надзиратель, и необходимо было отвечать, чтобы не злить.

– Видишь ли, Софочка, с нами случилась такая ужасная история. Ты и не представляешь себе… – тут же вдохновилась на рассказ бабка, проигнорировав грубость.

– Как же, не представляю! – перебила ее Сона. – Развели нашего дядю Какашкина, как последнего алкаша-зоотехника на городском базаре в день Первомая! Все просрали и даже ума не нажили, как я погляжу! Ну, просите то, зачем пришли! Надоели вы мне.

– Нам только некоторую помощь, в материальном смысле, – быстро молвил дядя Кадик и закашлялся от собственной смелости.

– Узнаю дорогих родственничков. – Тут Сона отклонилась от вина и от тарелки и тихо сказала в сторону бабки на чистейшем иврите: – Ты, старая обезьяна, хоть бы спросила, откуда такие бешеные деньги. А они ведь на крови сделаны. На человеческой крови. И как, возьмешь теперь, не побоишься замарать рученьки? – И, видя, что бабка безответно застыла, приговорила: – Возьмешь. Как захочу, так и возьмешь.

Сона, как ловкий фокусник, одним круговым жестом выхватила из сумки, висевшей подле нее на ручке стула, оранжевый узкий пакет. Кинула на мраморную столешницу.

– Здесь тридцать тысяч. По десять на нос, включая деда-покойника. Но чтобы их получить, тебе, старуха, придется кое-что сделать, – и так как бабка в предвкушении оранжевого приза встала в стойку гончей, Сона приказала: – Пойдем-ка со мной.

В гостевом туалете отеля в это время было пусто. А уборщица, поджидавшая у дверей, по знаку Соны кивнула, что все устроено согласно щедро оплаченному заказу.

– Помнишь ты, старая, вонючая рухлядь, как заставляла меня разгребать засранную бумагу? Ничего, сейчас вспомнишь. Видишь те корзины? На колени и вперед. А это, чтоб тебе легче дышалось, – и эсэсовец-надзиратель развернул перед бабкой три тугие пачки денег красивым, завлекающим веером. – Получишь все и до одной. Или – прощай навек!

И бабка встала. На колени. Перед мусорными погаными корзинами. Кряхтя всеми старческими костями и колыхаясь под многими пудами веса. Она так и не похудела ни на один грамм. И делая как можно более жалостливый вид, принялась за корзины.

Это был момент истины, чтение приговора, который не подлежал обжалованию. А ведь старухе, чтобы спастись, только и нужно было красиво отказаться от денег и послать внучку, куда подальше. И тем подтвердить правильность воспитательной меры, некогда примененной к доверчивой девушке много лет назад. И Сона тогда дала бы бабке куда больше за просто так и, может, даже простила. Но согласие копаться в туалетных отходах и было признанием вины, признанием права воздаяния насильнику над слабым и зависимым при помощи еще более жестокого насилия.

Сона досмотрела все до конца. Следуя нерушимому правилу Сорвино-Бертон никогда без нужды не убавлять возмездия, она не остановила изощренного издевательства. Потом молча вручила бабке все тридцать тысяч и так же молча вышла из туалета вон. Бабка сконфуженно семенила следом, прижимая, однако, оранжевый пакет к самому сердцу.

– Чего застыл? Думаешь, тебе перепадет? – вернувшись за свой столик, обратилась Сона к дяде Кадику, отчего-то озиравшемуся по сторонам с воровским кошачьим видом. Сона тут же не поленилась, заглянула в сумку. – Ну, деньгами можешь подавиться. А кредитные карты немедленно на стол. Или хуже будет.

Кадик попытался рыпнуться с места, но жестокий удар в кость правой щиколотки заставил его рухнуть обратно на стул.

– Я сказала: кредитки на место. Или через пять минут тут будет охрана отеля. А через десять и полиция, – приказала она даже и с насмешкой над незадачливым ворюгой.

Бабка совсем сникла и затянула в плач:

– Софочка, родненькая, не надо! Он сейчас отдаст! Кадичек не со зла! Если бы ты знала, как нам тяжко приходится!

– Знаю. Дуракам везде тяжко. Что ж, будем учить. – Она дождалась, пока дядя выложил все до одной кредитки на стол, и продолжила: – Завтра начнем. Ты, лаборантишка заштатный, ровно в семь утра перед входом в отель. И чтоб был как штык!

– Софочка, это зачем? – в ужасе воскликнула бабка, ожидая уже чего угодно.

– У меня есть для него работа. За хорошие деньги. И без нарушения американских уголовных законов. Так завтра в семь. А теперь проваливайте оба.

И бабка с Кадиком поспешно засобирались прочь. Только бабка все нарочито шептала на ходу, чтобы и внучка слышала: «Я же говорила, что все будет хорошо! Софочка добрая, она не обидит!» Но боялась при этом смотреть Соне в лицо.

На следующий день, ровно в семь утра, дядя Кадик уже маячил перед входом в отель. Разодетый в сомнительного достоинства костюм, белоснежную рубашку и галстук а-ля «соус на скатерти». Для калифорнийского лета наряд получался жарковат, но Соне того и надо было.

Ехали на хорошем, полноприводном «Юконе» с кондиционером и мини-баром, взятом напрокат. Кадик сначала пытался завязать разговор, но после третьей безуспешной попытки отстал. К югу от Лон Пайн машина свернула в сторону Долины Смерти, а еще позднее, когда солнце достаточно поднялось и начала разгораться нешуточная жара, Сона направила «Юкон» на юго-восток в пустыню Мохаве. Джип свернул с дороги и теперь мчался в туче песка в безлюдную и безводную глушь. Через пару десятков километров Сона затормозила.

– Вылезай! – велела она еще ничего не понимавшему Кадику.

Тот выполз из салона на солнцепек. Зажмурился на яркий свет.

– Так ты у нас, стало быть, большой любитель денежных знаков. Прямо жить без них не можешь и маму и папу продашь. Вот и давай проверим. – В руках у Соны оказался пакет, и опять оранжевого цвета. – Здесь пятьдесят тысяч. Тебе.

Кадик двинулся навстречу племяннице, протянул вожделеющую руку. Но Сона быстро дернула ленту, и доллары разлетелись по земле, правда, недалеко, ветра почти не было.

– Ты что? Ты что? – закричал Кадик, бросаясь поднимать с песка бумажки.

– Вот когда все соберешь, тогда и пойдешь домой! Пешком! А я поехала! Интересно, как эти деньги помогут тебе в пустыне?

Тут только Кадик сообразил свой приговор и всю суть ловушки и вполне ожидаемо спустя мгновение с воплем кинулся на Сону:

– Не-ет! Не-е-е-е! Я тут не останусь! Не-е-т! – и занес над Соной кулак, пытаясь сбить с ног и добраться до «Юкона».