Ольга Туманова - Убийство в стиле эссе

Устроившись в постели, Фаина Сергеевна сдвинула грелку к ногам и принялась читать рукопись, отхлебывая молоко и похрустывая гренком.

Повествование о грустном вечере одинокой немолодой женщины всколыхнуло в Фаине Сергеевне мысли о Мешантове. «У него есть талант, — думала Фаина Сергеевна, забыв о рукописи. — Я помогу ему, я его поддержу, и его талант заблистает, как обработанный алмаз».

Тут Фаина Сергеевна вспомнила, что Мешантов исчез прежде, чем появился в ее жизни, и ей захотелось плакать. Но не хотелось ни головной боли наутро, ни отеков под глазами, и Фаина Сергеевна вернулась к рукописи и, чтобы отвлечься, перелистала несколько страниц, но героиня по-прежнему была грустна и одинока, и грустные мысли упорно возвращались.

Фаина Сергеевна выпила снотворное и вскоре забылась тревожным сном.

Среди ночи она проснулась и до утра маялась в тоскливой бессоннице, думая, что ей предпринять: выпить молоко? снотворное? расплакаться?

Под утро Фаина Сергеевна поняла, что ей надо поговорить.

Поговорить в воскресный день ей было не с кем.

Фаина Сергеевна заварила липовый чай, поджарила блинчики и вспомнила, что где-то здесь, в ее районе, живут Першины. Телефонная станция у них одна, а номер Першина не забудешь: 1905. Революционер недобитый.

Фаина Сергеевна позвонила Першиным. Трубку сняла Валентина. Фаина Сергеевна представилась — и пауза. И Фаина Сергеевна увидела постную физиономию Валентины. Чинная парочка! Уж она-то, Фаина, помнит, как Валька шмыгала по общежитию. Ну да ладно, выбирать не из чего. И Фаина заворковала: позволительно ли ей будет, да не обременительно ли будет, и все в таком роде. Ну и Валентина заворковала на другом конце провода: что вы — что вы, конечно — конечно.

Валентина в прихожей остановилась на миг, вскинула голову, глотнула воздуху, глянула на Владимира Иларионовича.

Владимир Иларионович, стоя в дверях комнаты, вздохнул в унисон с женой и развел руками, мол, что же делать.

Валентина открыла дверь, и вошла Бабицкая.

Хозяин протянул руки, желая помочь гостье снять шубу. Выглядел он неважно. Лицо круглое, черты размытые, глаза притворно кроткие, руки белые, пухлые, под кофтой — животик. Помещик обедневший. В пиджаке и при вечернем свете Першин куда интересней.

Владимир Иларионович снял с Фаины Сергеевны шубу, аккуратно пригладил на шубе воротник и сказал с кислой улыбкой:

— Какой приятный сюрприз.

Бабицкая сняла шляпу, поправила прическу. Волосы ее, когда-то каштановые, теперь были ядовито фиолетовые.

Втиснутая в лиловый брючный костюм, Фаина наклонилась снять сапоги, и бархатные брюки, с трудом облегавшие ее пышные бедра, жалобно треснули.

— Такой очаровательный костюм, — сказала Валентина, надеясь, что голос ее прозвучит дружелюбно.

Фаина с трудом распрямилась и произнесла с придыханием:

— Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным.

Валентина вздохнула, сказала: «Я приготовлю чай» и поспешно удалилась на кухню.

Першин сделал широкий жест:

— Фаина Сергеевна, голубушка, прошу.

И они прошли в комнату.

— Вы всегда вдохновляли поэтов, — чуть театрально произнес Першин.

Першин говорил не о бурной деятельности Фаины Сергеевны, он говорил о мужчинах в ее жизни. Она многим покровительствовала, кормила, одевала, сводила с нужными людьми и… оставалась вновь одна.

— О нет, я никогда никого не вдохновляла, — грустно отозвалась Фаина Сергеевна. — Им просто было со мной удобно. Какое-то время.

Фаина Сергеевна была грустна и беззащитна. Першин не знал ее такой, и Владимир Иларионович растрогался:

— А тебя, как всегда, чутье не подвело. У тебя нюх на истинный талант, — Владимир Иларионович погладил Фаину Сергеевну по руке. — Ты открыла Мешантова. И не важно, вернется ли он или сгинет в лагере навеки. Роман — есть. И ты соавтор.

Снег истаял, и мокрый тротуар полон зыбким и грустным светом.

Резкий холодный ветер треплет голые деревья.

Шмаков отошел от окна, включил компьютер и долго сидел, неподвижный, глядя на каталог своих рукописей.

Теперь про любой его роман, про любой его рассказ скажут: автор подражает Мешантову.

Рукописи не горят? Пустое. Движение руки — и все. Безмолвие.

Нинель распахнула форточку, и воздух, дивный весенний воздух, потянулся в комнату.

И звякнул телефон.

Еще не начался рабочий день, а им уже неймется.

Нинель шагнула к телефону, и голос, похожий на голос Шмака, сказал хрипло:

— Ель… — и звук упавшей на пол телефонной трубки.

И тишина.