Валя Стиблова - Скальпель, пожалуйста!

Прошу его еще немного отвести мягкие ткани. Он очень искусно выполняет это. Умелый. Его особенно интересуют операции при травмах головы — он работает вблизи зимнего курортного центра. Наши все любят Кроупу, веселого, общительного толстяка.

Кончаем. Убрали всю опухоль. Ружичка шьет твердую оболочку и закрывает костный дефект. Теперь можем распрямиться. Рассуждаем, почему пациентка не попала к нам раньше. Зрительным нервам трудно нормализоваться. Зеленый, ее палатный врач, сообщает, что больную неправильно лечили от какого-то неясного гормонального расстройства. И только жалобы на зрение помогли диагностировать опухоль.

Ружичка лихо ведет стежок за стежком: немного рисуется перед Кроупой.

— Шевелись, Оленька, шевелись, — покрикивает он на сестру, хотя та подготавливает каждую нить задолго до того, как он протягивает руку.

Ольга молчит. Она его не слишком жалует. Это пижон с мефистофельскими бровями. Больным он очень импонирует («клиентура» его — главным образом светские женщины), но, если в операционной действительно кризис, иногда поддается малодушию. Начинал он с пластических операций. Его конек — повреждения периферических нервов. Он хорошо владеет микрохирургией: шов нервных волокон, анастомозы по собственной методике.

Итка недолюбливает его еще больше, чем медсестра Ольга. И копирует так же метко, как своего шефа. Широко упершись в пол ногами, сует одну руку в карман и высокопарно произносит:

— Леди и джентльмены! Будущность нейрохирургии — в нервном волокне. И потому исследования в этой области должны восходить непосредственно к ядру клетки…

Я не могу удержаться от смеха. И всегда Ружичку защищаю:

— Дался он тебе! Периферические нервы-то он знает очень хорошо.

— И что? — категорически заявляет она. — Никто у него этого не отнимает. Но к чему задирать нос?

Позу моя жена решительно не переносит. Не знаю другого человека, который бы так чутко реагировал на малейшее проявление пафоса, как она. Еще до того, как мы с ней ближе узнали друг друга, я видел ее в аудитории на лекции одного профессора (она заканчивала курс на медицинском, который вынуждена была в войну прервать). На фоне остальных девиц Итка выглядела не очень-то презентабельно. Девицы тогда делали себе затейливые платья и прически, она же была одета всегда скромно, светлые, коротко остриженные волосы носила гладко. Лекции она слушала очень внимательно. Случалось, что профессор, читавший в несколько помпезной манере, неожиданно повышал голос и сопровождал свои сообщения театральной жестикуляцией, — маленькая медичка из первого ряда прикусывала губу, силясь сдержать смех, в больших карих глазах вспыхивали искорки иронии. Они-то наконец меня с ней навсегда и связали.

Она была объективна, не делала исключения и для меня. Ее направили ко мне на практику, а случалось, и я не мог не говорить о чем-то в патетических тонах. Реакция ее всегда была одна и та же: рот силился сдержать усмешку, в глазах дрожала затаенная ирония. За годы, что мы провели с ней вместе, это повторялось в самых разных ситуациях: когда у меня бывали выступления по каким-нибудь торжественным поводам, когда я открывал конгресс или бывал захвачен в Обществе какой-то темой… Я привык следить за выражением Иткиного лица, как следит автомобилист за колебанием стрелки спидометра.

Однажды я Итке в этом сознался, что привело ее в ужасное смущение. Она потом старалась скрыть свою ироническую усмешку, да только без особого успеха — я хорошо распознавал ее реакцию.

Меня зовут в другую операционную. Бригаду там возглавляет Кртек. Убирает хорошо доступную опухоль оболочек мозга, которая захватывает сверху оба полушария. Ситуация и сама по себе непростая, а опухоль вросла к тому же в продольный синус. Со всех других сторон она тщательно убрана. На что решиться? Не трогать остатки опухоли или убрать ее вместе с частью синуса? Больной молод, радикальную операцию перенесет. Но трогать синус очень рискованно. Кртек за его резекцию. Я соглашаюсь.

Похоже, что к отрезку синуса под опухолью вообще не подступиться. Первый осторожный надрез нас успокоил. Должно быть, удалить это все-таки можно. Но еще одно касание скальпелем — и операционное поле сплошь залито кровью. Все замерли. Я встаю рядом с Кртеком, помогаю остановить кровотечение. Кровь льет неиссякаемым потоком. Тампонируем, осушаем, снова прикладываем тампоны. Наконец в стенке синуса видим дефект. Просвет русла сужен, но не закрыт целиком. Это меняет дело. Дефект следует закрыть.

Кртек не теряет головы, не пытается переложить на меня операцию. Ираскова довольно неуклюже ассистирует, не знает, за что раньше хвататься. Я посылаю за Зеленым. Он быстро моется, помогает готовить фасцию, берет в руки отсос и коагулятор. Анестезиолог объявляет, что давление падает. Добавляем анестетик. Прикладываем к обнаженной ткани кусочки ваты, смоченные в физиологическом растворе. Напряженно молчим. Ждем. Опасливо следим, не просочится ли из-под квадратика ваты кровь. Зашитый синус держит.

Мы с Кртеком понимаем друг друга без слов. Взгляды наши встретились — мы улыбнулись друг другу глазами.

— Теперь это докончу я, — говорит он, — думаю, все будет в порядке.

Я верю. Немного найдется людей, на которых я мог бы с такой же уверенностью положиться. Он опытен и умен. Студентов, попадающих к нему на практику, держит в ежовых рукавицах. Практикант либо вкалывает, либо уходит. И как ни странно, никто на него не жалуется, у медиков он непререкаемый авторитет. В различных хирургических отделениях трудится целая плеяда его учеников.

Несколько лет тому назад у него умерла от лейкемии единственная дочь. Он воспитывал ее один — мать давно их оставила. После этой смерти он стал другим человеком. Прежде был громкоголосый и разговорчивый, умел смеяться, как сатир. Теперь стал сух, ироничен, немногословен. Больным он казался холодным. Откуда им было знать, что его тяготили печаль и ощущение несправедливости, со смертью дочери никогда его не покидавшие. Узнав тогда ее диагноз, он заперся у себя в квартире и долго никого к себе не допускал. Не ходил даже на работу. И только у ее постели превозмогал себя и становился на какое-то время прежним. Когда она умерла, он несколько недель жил отшельником, не хотел видеть даже близких друзей.

Помню, как он принял меня наконец после долгого перерыва. Сидел напротив и отворачивал лицо. Прямо чувствовалось, как он заставляет себя терпеть мое присутствие. Я заговорил. Повторял много раз, что он должен попытаться забыть, найти смысл жизни в работе. Рассказывал о трудностях, которые испытывает клиника. Напоминал о случаях, которые он знал. Он не поднимал головы.