Бернхард Шлинк - Возвращение

Ко всем и так уже многочисленным сведениям добавилось еще известие о том, как погиб Ханке. Об этом мне поведал по телефону мой друг-историк.

То ли Ханке не смог добраться до Шёрнера, то ли он не смог с ним договориться, то ли было слишком поздно о чем-либо договариваться, но четвертого мая он вместе с другими бежал от наступающих русских. Они переночевали в Комотау у немецкого крестьянина, чешский батрак которого выдал их партизанам. Партизаны взяли их в плен и доставили в тюрьму в Горкау. Там они, и офицеры, и гражданские лица, провели несколько недель, причем Ханке не опознали ни партизаны, ни охрана тюрьмы. Затем их с другими заключенными отправили в Зеештадтль.

Стоял весенний солнечный день. На улице царило оживленное движение, поэтому охрана вела пленных по железнодорожной насыпи, идущей параллельно улице.

Сначала они шли по рельсам, а потом, когда появился поезд, пошли по откосу. За несколько секунд до того, как поезд поравнялся с ними, Ханке метнулся через рельсы, за ним последовали другие, и они, скатившись с откоса, побежали что было сил в сторону ручья, кустов и небольшого леска. Однако состав был очень короткий, и когда он проехал, часовые с насыпи открыли огонь по беглецам. Другие пленные бросились в противоположном направлении, их стали преследовать вооруженные чехи. На рельсах истекали кровью двое угодивших под колеса локомотива. Пленный, который рассказал о происшедшем, представил эту сцену как наполненную отчаянным бегом, выстрелами и криками. По его словам, Ханке и двух беглецов ранили, а потом их забили насмерть охранники. Другим удалось сбежать.

Был ли среди них Фолькер Фонланден? Вылетел ли он из Бреслау вместе с Ханке на самолете? Был ли потом пойман партизанами и во время конвоирования метнулся через рельсы и бросился вниз по насыпи?

Как бы там ни было, я теперь знал, кто автор моей истории о человеке, вернувшемся с войны домой. В 1940–1941 годах он учился в университете в том городе, в котором я жил, снимал комнату у семьи Лампе в доме 38 по Кляйнмайерштрассе и тщетно пытался ухаживать за Беатой Лампе. Зимой 1941/42 года он попал под крылышко Ханке и с его помощью получил место военного корреспондента. Летом 1942 года он еще раз встретился с Беатой, и на сей раз ему повезло. Все говорило за то, что в течение последних недель или месяцев жизни гаулейтера Фонланден находился рядом с Ханке. Многое говорило и за то, что после войны он еще раз побывал в доме 38 по Кляйнмайерштрассе. Роман он написал в промежутке между этим визитом и серединой пятидесятых годов, когда мои дедушка и бабушка отдали мне лишние экземпляры верстки.

Сначала он мне нравился. Нравился потому, что ему нравилась «Одиссея» и что он играл в своей книге с ее сюжетом. И потому, что, читая его роман, я впервые столкнулся с массовой культурой, и это была не такая уж плохая встреча. А еще потому, что открытый, хотя и не по вине автора, конец романа так живо подействовал на мою фантазию. А еще потому, что нельзя так долго заниматься каким-нибудь человеком, не испытывая к нему симпатию.

Или ненависть. Хотя до ненависти к нему у меня дело еще не дошло: те игры, в которые он играл в романе, мне нравились, а вот игры в его письмах и статьях — уже нет. С той же легкостью, с которой он Аид превращал в сновидение, море — в пустыню, а пышнокудрую Калипсо — в полногрудую Калинку, он превращал беспощадность в этический принцип, блокаду Ленинграда, обрекавшую город на голодную смерть, в акт рыцарства, а соблазнение Беаты — в подвиг во имя справедливости.

Стоило ли мне продолжать заниматься его историей? Я по-прежнему хотел узнать, чем закончится роман. Я ведь прочитал столько историй о людях, вернувшихся с войны, столько историй выдумал сам, столько придумал продолжений, следующих за встречей в доме 38 по Кляйнмайерштрассе, что хотел узнать, чем же закончил эту встречу сам автор. Ведь могло быть и так, что об этом возвращении домой еще никто никогда не рассказывал, никто никогда не писал, никто никогда не думал. Возможно, это было всем возвращениям возвращение.

Макс не хотел верить в то, что плохой человек способен рассказать самую лучшую из всех историй о возвращении. Вера в то, что добро истинно и прекрасно, а зло уродливо и лживо, выражает заветную мечту детства. И я в своей душе еще хранил частицу этой веры и не был бы разочарован, если бы концовка романа оказалась скучной и плоской. Да вот только прежде я должен узнать, какова она.

Но я сделал уже, кажется, все, что мог. Я поместил объявление в крупных ежедневных и еженедельных газетах, в котором рассказал краткую биографию Фолькера Фонландена, сообщил, что я историк и меня интересуют любые сведения о нем. Мне предложили свои услуги два детектива, некий составитель родословных брался составить генеалогическое древо Фонландена, а человек, представившийся давним другом Фонландена, потребовал за якобы имеющуюся у него важную информацию выслать ему авансом пятьсот марок.

Я написал Фриде фон Фиркс, и она мне ответила, что не помнит, чтобы ей приходилось встречаться с Фолькером Фонланденом. Тот военнопленный, который был вместе с Ханке и, возможно, с Фолькером Фонланденом и рассказал о событиях на железнодорожной насыпи, в 1949 году встречался с журналистом «Северонемецкой газеты», опубликовавшей его репортаж. Я решил, что не стану разыскивать журналиста, с помощью которого мог бы разыскать того самого пленного, уже тогда, в далеком сорок девятом, довольно пожилого, слабого и больного и к тому же очень несловоохотливого.

Ханке занимал меня еще некоторое время. Мой друг-историк обнаружил статью, которую Ханке написал для «Силезской ежедневной газеты», а также речи, с которыми тот выступал, и выслал мне все эти материалы. Тексты по содержанию были похожи. Они совпадали и по стилю. Неужели их для Ханке писал Фолькер Фонланден?

Ханке всерьез воспринимал угрозу поражения, он ни словом не упомянул ни о «чудо-оружии», ни о возможном чудесном повороте событий и писал не о грядущей победе, а о минувшем счастье.

Всего двенадцать лет назад большевизм был готов поглотить Рейх и сделать его частью Азии. Тогда он пытался достичь своей цели всеми политическими средствами, а теперь, собрав последние военные резервы, он готов ворваться в Рейх и в Европу. Мы благодарны судьбе, что она дала нам эти двенадцать лет и продолжает давать возможность сегодня выступить навстречу врагу с оружием в руках. Если бы двенадцать лет назад большевизм победил в Рейхе, то тем, кто выжил бы после этого, наше сегодняшнее положение показалось бы даром небес.

В одной из статей, посвященной, как можно предположить, многочисленным вражеским листовкам, сбрасывавшимся с самолетов, он даже предпринял небольшой этимологический экскурс.