Бернхард Шлинк - Возвращение

Она помедлила, словно надеялась, что я рассмеюсь вместе с ней и на том дело закончится. Потом она пожала плечами, словно признавая, что ей придется рассказать обо всем подробнее.

— Осенью сорок четвертого года мы переехали из Нойраде в Бреслау, где моего отца снова назначили на высокую должность в транспортном управлении города, которую он раньше занимал и которая снова освободилась. Не спрашивай меня, чем он занимался. Мой отец был инженером, к тому времени уже на пенсии, но его вновь направили в транспортное управление. Когда город Бреслау перешел на осадное положение, ему вместе с матерью все же разрешили выехать. Во время бегства они попали под обстрел пикирующих самолетов.

— А что было с тобой?

— Со мной?

Она посмотрела на меня, словно не понимала, как такой вопрос пришел мне в голову.

— Я… я осталась в Бреслау до конца войны, а потом сразу переехала сюда, в этот город.

— Ты находилась в городе с начала до конца осады? И как все это было? Ты видела Ханке? Была ли ты знакома с людьми из его окружения? Бывала ли в его бункере? Была ли ты…

Она засмеялась и махнула рукой:

— Не задавай столько вопросов сразу!

Однако она не начала отвечать ни на один из моих вопросов. Мы сидели и смотрели на гладь озера. Звуки музыки больше не доносились из отелей. Зато в одной из лодок молодежь пела модные итальянские песенки, и сначала они едва доносились до нас, а потом, вперемешку со смехом и возгласами, стали слышны отчетливее и вскоре вновь утихли вдалеке.

— Самое ужасное было связано со строительством рокад. Приходилось поднимать, носить, волочить и толкать тяжелые бревна и камни, выслушивать бесконечные приказы, окрики и ругань. Я никогда не забуду гул самолетов и звуки пулеметных очередей, всю эту какофонию режущих слух, свистящих, тарахтящих, воющих звуков. Пули ударяли в камни, и мы спасались бегством, прятались в парадных, однако дома стали взрывать, чтобы освободить пространство для широкой рокады, и спасительные укрытия отодвигались все дальше. Мы бросались бежать, а самолеты устраивали на нас охоту, и молодежь еще как-то успевала добежать до укрытия, а вот старики… Однажды вечером я пошла домой, а от нашего дома осталась одна только половина. Я еще издалека увидела, как шторы полощутся на ветру, красные розы на желтом фоне, я удивилась и подумала: «Они очень похожи на шторы в моей комнате». На следующую ночь нас бомбили зажигательными бомбами, а утром мы увидели, что шторы сгорели, а вместе с ними все, что было в квартире. Я стояла перед домом и сквозь пустые глазницы окон видела голубое небо.

Мать повернулась ко мне и пристально посмотрела на меня:

— Или рассказать тебе, как наши же солдаты взламывали наши квартиры в поисках дорогих вещей? Или как они устраивали в подвалах оргии с проститутками? Или как бомба попала в здание почтамта и разорвала на части женщину, голова валялась отдельно, нога отдельно, внутренности отдельно, и ее по частям пришлось собирать в небольшой ящик? Или как бомба попала в одноколку, убила лошадь, а солдата взрывной волной швырнуло через улицу в сад перед соседним домом? Когда он, не веря своему спасению, с улыбкой поднялся на ноги, стена дома рухнула и похоронила его под собой. Или рассказать тебе об иностранных рабочих, о самых бедных из беднейших, обреченных на смерть, если их ранило пулей или осколком?

Она говорила все быстрее и все громче, и люди за соседним столиком стали оборачиваться в нашу сторону. Она отвернулась от меня и снова стала смотреть на озеро.

— И все же, несмотря ни на что, вновь пришла весна. Когда в мой день рождения я проснулась, стояла тишина. И я услышала, как поет дрозд, а в саду расцвели подснежники, набухли почки на кустах сирени. Утро было прекрасное, хотя повсюду, куда ни глянь, были руины и груды развалин. И дождь был прекрасный. На Страстную неделю впервые за долгое время пошел дождь. Он начался ночью, я спала в подвале с окном, открытым в сад, и проснулась от шума дождя. Я лежала и слушала, и мне не хотелось вновь засыпать, так это было прекрасно. Теплый, мягкий весенний дождь, и я почуяла, как пахнет мокрая пыль.

Она снова пожала плечами:

— Вот и все.

— Спасибо. Все на сегодня или все навсегда?

Она посмотрела на меня и с облегчением, и слегка кокетливо:

— Навсегда? Откуда мне знать, навсегда или нет?

Мы могли бы съездить туда и обратно за один день. Однако я обязательно хотел сделать остановку там, где жили дедушка и бабушка. Я хотел вновь увидеть их дом, ели рядом с ним, яблоню, самшитовую изгородь, лужайку и сад. Мне хотелось посидеть на берегу, посмотреть на озеро, покормить лебедей и уток. Мне хотелось услышать, по-прежнему ли два вокзала предупреждают друг друга об отбытии поезда ударом колокола. Я хотел показать маме тот мир, в котором вырос отец. Возможно, я таким образом хотел поразить ее, застать врасплох, выманить из укрытия, заставить потерять контроль над собой. Во всяком случае, я сказал ей о том, в каком месте мы находимся, лишь после того, как мы поселились в гостинице «Солнце», распаковали вещи, приняли душ и перед ужином отправились погулять по берегу озера.

— Ты решил, что я не обращу внимания на названия городков, через которые мы проезжали?

Она смотрела на меня насмешливо и вызывающе.

Я промолчал. Мы дошли до небольшого парка в том месте, где ручей впадал в озеро.

Здесь я с дедушкой всегда кормил лебедей и уток.

Я подошел к воде, достал из кармана завернутые в бумагу корки хлеба, которые собрал за обедом, и птицы так же, как прежде, подплыли ко мне еще до того, как я стал бросать им первые крошки, еще до того, как я раскрошил хлеб. Точно так же, как прежде, возникла небольшая толчея, и более быстрые и сильные выхватывали у слабых и медлительных куски прямо из-под клюва, а я, бросая хлеб прицельно, пытался соблюсти справедливость и равенство.

Мать посмеялась над моими попытками накормить всех уток поровну:

— Ты хочешь преподать им урок справедливости?

— Дедушка тоже смеялся надо мной. Он говорил, что такова природа: сильные получают больше, чем слабые, шустрые больше, чем недотепы. Только я ведь никакая не природа.

Мать протянула ладонь, я положил в нее ломоть сухого хлеба, она раскрошила его на мелкие кусочки и стала бросать крошки лебедям, двум белоснежным родителям и пяти светло-коричневым деткам.

— Лебеди мне нравятся больше, чем утки.

— Тебе никогда не хотелось побывать в тех краях, где прошло детство отца?

Она снова протянула мне ладонь и снова стала бросать лебедям крошки.

— Я прекрасно знаю, что последует за этим: «А какой был отец? Расскажи, как вы встретились, полюбили друг друга, поженились. Как получилось, что он ушел, как он умер?» — Она покачала головой. — Неужели тебе непонятно, почему я ничего не рассказывала? Я терпеть не могу рассказывать. Терпеть не могу. Ненавижу.