Бернхард Шлинк - Возвращение

На сей раз я решил не прошляпить историю. Проснувшись, я почувствовал себя вполне здоровым, отправился в издательство, взял отпуск, в тот же день вылетел в Берлин и снял комнату в пансионе на одной из боковых улочек, ведущих к Курфюрстендаму. Пансион располагался на третьем и четвертом этажах некогда богатого, а ныне обветшалого многоквартирного дома; в комнате было много плюша, китча и стояла втиснутая в угол пластмассовая душевая кабина, а в сумрачном зале, где завтракали постояльцы, раскинулась целая роща из искусственных пальм. Двор был такой темный, что трудно было понять, день сейчас или ночь.

На электричке я поехал в Восточный Берлин и пошел гулять по улицам. Был полдень, в закусочных битком народу, на улицах спешили по своим делам прохожие, используя обеденный перерыв для покупок, по широкой улице струился ручеек «трабантов», «вартбургов» и горбатеньких грузовиков, в воздухе стоял отчетливый запах бурого угля, которым отапливали дома, то там, то здесь на мостовой высилась кучка угольных брикетов, дожидавшихся, чтобы их через окно на уровне тротуара отправили в подвал, кое-где виднелись кумачовые плакаты, развешанные к празднику сорокалетия ГДР. Одним словом — серые будни социализма. Обыденный и серый день ничем не отличался от тех дней, которые я провел в Восточном Берлине во время моих прежних приездов сюда: еще до возведения стены я был здесь со школьной экскурсией, а позже, в студенческие годы, приезжал на семинар по марксистской теории государства и права. И тогда, и сегодня эти будни меня растрогали. Своей несовременной медлительностью и трудностью здешнего быта, а еще беспомощными попытками доказать свою современность с помощью понавешанных в избытке светофоров, скучной рекламы и зеркального стекла в окнах новых зданий они напомнили мне о тщетной серьезности, с какой дети пытаются создать вокруг себя мир взрослых и играть во взрослую жизнь. Меня это очень трогало, хотя я и знал, что мир, который построили здесь дети, убог и жалок, а игры, в которые здесь играли, были порой жестокими и подлыми.

Я вошел в универмаг на Александерплац, здесь уже продавали рождественских ангелов под видом крылатых новогодних фигурок. Толпа увлекла меня за собой, к прилавкам и витринам, но я мало что смог увидеть и ничего не смог купить. Мне хотелось потратить деньги, которые я обменял, и я бродил по универмагу в поисках канцелярских товаров, почтовой бумаги и конвертов, папок и скоросшивателей — всегда в жизни пригодятся. Однако почтовая бумага и конверты были как-то несуразно разлинованы, а папки и скоросшиватели выглядели так, словно готовы были развалиться после первого же употребления. В книжном магазине на Унтер-ден-Линден я купил книги по шахматным дебютам, прекрасно зная, что никогда не стану их читать.

В университете исчезла охрана на входе, которая была там раньше, когда я приезжал сюда студентом. Я вошел в здание, почувствовал острый запах моющих и дезинфицирующих средств, увидел доски объявлений, на которых вывешивалась информация о времени занятий и семинаров, о времени открытия и закрытия здания, а также объявления о собраниях группы ССНМ [23] ССНМ — Союз свободной немецкой молодежи, политическое молодежное объединение в ГДР. и о переносе этих собраний. Через приоткрытую дверь я незаметно проскользнул в мрачную аудиторию, где шла лекция о современной литературе ГДР. Я просидел там до конца, зачарованный атмосферой заколдованного царства в огромном зале, в котором сидели лишь несколько студентов и горела только одна маленькая лампочка на кафедре у лекторши. Потом я снова очутился на улице. Низкое и серое небо потемнело, зажглись фонари. Чего я ждал от этой встречи с историей? Ожидал увидеть демонстрантов? Увидеть, как люди стоят группками на всех углах и спорят о текущих событиях? Или как они штурмуют здания министерств и радиостанций? Как нападают на полицейских и обезоруживают их? Как разрушают стену?

История явно никуда не торопится. Она с пониманием относится к тому, что людям в обычной жизни надо работать, делать покупки, готовить еду, обедать и ужинать, что нельзя так вот просто отменить посещение официальных учреждений, спортивные занятия и встречи с друзьями и родственниками. Вероятно, и в эпоху Французской революции дела обстояли таким же образом. Если четырнадцатого июля народ штурмовал Бастилию и не работал, то пятнадцатого все вернулись к тем занятиям, которые оставили в своих обувных и портновских мастерских. Проведя утро на площади перед гильотиной, люди днем снова возвращаются к иголке и молотку. К чему целый день торчать в захваченной Бастилии? К чему слоняться возле рухнувшей Берлинской стены?

Время, свободное от повседневных забот, восточные берлинцы проводили не в своей части города, а в Западном Берлине. Они ходили по магазинам. Сравнивать товары, торговые марки и цены, выискивать товары со скидкой, уметь различать действительно стоящую вещь и прикрытый рекламой обман, не стесняться спрашивать продавцов, требовать и торговаться — всему этому приходилось учиться.

Я прошелся по Курфюрстендаму и по улице Тауенциен, заглядывая в универмаги, в обувные и строительные магазины, в магазины готовой одежды и электротоваров, в продуктовые супермаркеты и наблюдая, как люди делают покупки. Это действительно Запад? Неужели его истинное лицо так отчетливо проступает в лицах людей, которые не привыкали к Западу постепенно, а вынуждены были измениться в одночасье? Его алчное лицо? Однако потом я заметил, как молодая пара нежно и трепетно разглядывает разложенные на прилавке бюстгальтеры, трусики и маечки, ощупывает их, а затем, счастливая, уносит с собой выбранную покупку, и посчитал, что мой пессимистический взгляд на засилье коммерции и потребительства отдает чистой фанаберией. На Виттенбергплац торговец продавал бананы с лотка и едва успевал вскрывать коробки, разламывать на части большие гроздья плодов, взвешивать, передавать покупателю, отсчитывать сдачу и принимать деньги. Продавать мне один банан он не пожелал, он продавал их по десятку. Один из покупателей, восточный берлинец, взял и подарил мне банан.

И во второй день моего пребывания в Восточном Берлине я долгие часы бродил по городу, только теперь не в центре, а в окраинных жилых кварталах. Асфальт был весь в выбоинах, пешеходные дорожки выложены большими каменными плитами и камнями меньшего размера, постоянно подновляемыми с помощью каменной крошки или гудрона, заборы из серых старых досок, фасады с облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку, — поначалу я сам удивлялся тому, что от этого явного упадка на меня повеяло уютом, потом догадался, что брожу по улицам своего прошлого, по улицам родного города, каким тот был в конце сороковых и в начале пятидесятых, по улицам своего детства. Я попытался сделать то, что когда-то делал ребенком, и мне это удалось: я рукой проломил одну из серых трухлявых штакетин.