Майкл Каннингем - Избранные дни

Кэтрин была тут же, позади него. Она шла за ним.

Она сказала:

— Пожалуйста, вернись.

Он ступил на тротуар. Пойдет ли она за ним? Да, пошла.

Он заметил, что держит красный сверток своей руки плотно прижатым к груди, у самого сердца, как второе сердце, которое носят снаружи.

Кэтрин сказала:

— Стой. Лукас, остановись. Ты лишишься своего места.

Забавно было слышать, как она это говорит. Словно он ждал подарка, чего-то чудесного, с чем ему было бы жаль расстаться, тогда как он хотел только одного — увести ее прочь.

Он побежал. Он знал, куда направляется, знал, куда ведет ее, но сказать затруднился бы. Знал лишь, что движется в нужном направлении. Он представлял, как окажется в некоем безопасном месте, среди деревьев и гор. Деревья и горы были там, впереди него, впереди Кэтрин, и хотя расстояние до них оставалось непостижимым, он понимал, что с каждым шагом оказывается к ним ближе — и дальше от мертвых. Он знал лишь одно, но знал совершенно отчетливо: надо двигаться вперед. Он знал, что должен взять ее с собой, и тут не помогут никакие слова, никакие объяснения. Он не владел нужным для них языком. Говорить должно было его тело, его ноги.

Кэтрин поторапливалась следом. Лукас двигался слишком быстро для нее. Он немного сбавил скорость, чтобы она совсем не отстала.

Она сказала:

— Если не вернешься, тебя не станут лечить.

— Стоит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни любовей.

Она позвала на помощь:

— Кто-нибудь, остановите его. Очень прошу. Он болен и не понимает, что творит.

Лукас видел, как сначала один мужчина, потом другой подумали было вмешаться, но решили этого не делать — грудь у Лукаса была вся в крови. Этим мужчинам не нужны были непонятные беды чужих людей, им хватало своих собственных.

Когда Лукас и за ним Кэтрин приблизились к Вашингтон-сквер, он услышал звук сирен. Сначала он принял его за пронзительную какофонию ангельских труб. (С какой стати ему — да и всем остальным — полагать, что ангелы производят красивые звуки?) Лукас решил, что он, вместе с Кэтрин, достиг обетованной земли, где их приветствуют… нет, не ангелы. Их приветствовали духи, похожие на животных, похожие на призраков, на мистера Кейна и рыдающего мужчину из больницы, владеющие языком, которого живые не понимают, но обязательно выучат. Они не были добрыми, но и жестокими тоже не были. Лукас знал, что его дорога лежит к ним. С собой он должен был взять Кэтрин. Он знал, что те, кто трубит в трубы, были книгой, а книга была всем миром.

Запах дыма он почувствовал прежде, чем его увидел. Сначала казалось, что это просто обычный запах улицы, только концентрированный. Но он был острее, резче. Остальные прохожие, судя по всему, тоже обратили внимание на запах. Мимо пролетел уголек, ярко-оранжевый, похожий на световые пятнышки в занавеси боли, но только гораздо ярче. Он остановился, не мог не остановиться, чтобы посмотреть вслед летящему угольку.

Кэтрин догнала его. Ей не хватало воздуха.

— Боже мой!

Выговорив это, она поспешила вперед. Лукас — за ней. Он был рад следовать за ней. Он был рад, что теперь-то она, видимо, поняла его.

Здание компании «Маннахэтта» полыхало. Языки пламени, как знамена, вырывались из окон последнего этажа. Часть окон превратилась в оранжевые прямоугольники. Клубы черного дыма вздымались вверх, жирные и бархатистые.

— О, боже мой! — воскликнула Кэтрин.

Лукас стоял рядом с ней. На мостовой сверкали красным повозки с пожарными насосами. Пожарники в черных робах — мужья монашенок из больницы — поливали здание яркими струями воды, которые не добивали до охваченных пламенем окон. Лукас вспомнил драгоценности в витрине «Гайя Импориум», поблескивавшие среди складок выцветшей материи.

Лукас с Кэтрин попытались подойти ближе к горящему зданию, но их остановил полисмен. Кэтрин стояла перед ним, как до того в приемном покое стояла перед врачом. Казалось, сейчас она призовет всю свою силу убеждения. Скажет ему, что пожара нет, не может быть.

Она сказал:

— Я там работаю.

— Вам повезло, что вас там не было, — ответил полисмен.

Кэтрин протянула руку к Лукасу, крепко прижала его к себе. Они вместе смотрели, как разворачиваются огненные знамена, выставляя напоказ свою красоту, в которой не было ни свирепости, ни доброты. Смотрели, как водяные струи вздымаются сияющими нитями и дождем рушатся на мостовую. Они слышали рев сирен.

И наконец Лукас понял: ради этого-то все и случилось. Ради того, чтобы Кэтрин не было в «Маннахэтте», когда начался пожар. Саймон любил ее — тут она заблуждалась. Саймон не женился на машине, он принес себя ей в жертву, подобно тому как святые жертвовали собой славе, как святая Бригитта пожертвовала собой пламенеющему кругу своей головной боли. Саймон знал — благодаря своей близкой связи с машинами, и Лукас теперь понимал, насколько близкой, — что швейные машины в «Маннахэтте» боготворят и вожделеют своих женщин, но они слишком малы для того, чтобы забрать их себе, как забирают своих мужчин большие машины. Саймон знал, догадывался (может, ему это подсказала машина?), что швейные машины дожидались случая забрать своих женщин единственным доступным им способом.

И лишь Кэтрин спаслась.

Она крепко обнимала Лукаса. Он ощущал, как бьется и трепещет ее сердце. Он отвечал биением своего, по-птичьи мелким, но при этом решительным.

В окне на седьмом этаже появилась женщина.

Женщина стояла на подоконнике, держась за оконную раму. Ее голубое платье развевал ветер. Она была хрупким и четким силуэтом на фоне ярко-оранжевого оконного прямоугольника. Она была подобна богине огня, взошедшей на пьедестал, чтобы объяснить собравшимся у ее ног, что значит этот огонь, чего он от них хочет. Рассмотреть выражение ее лица на таком расстоянии было невозможно. Она обернулась и посмотрела назад в комнату, как если бы кто-то ее оттуда позвал. Она светилась в огненных лучах, и свечение это было страшным. Она слушала, что говорит ей огонь.

И тут она прыгнула.

Кэтрин закричала. Лукас крепче прижался к ней. Ее сердце бильярдным шаром ударилось ему в ухо.

На лету юбка у женщины задралась. Она подняла вверх руки, будто в надежде ухватить невидимые руки, что придут к ней на помощь.

Ударившись о мостовую, она исчезла. В воздухе она была женщиной, сиявшей соцветием своей юбки, а мгновение спустя превратилась в платье, лужей растекшееся по брусчатке и еще зыблющееся по краям, точно живое. К ней бросился полисмен.

— Бог ты мой! — чуть слышно сказала Кэтрин.

Лукас не отпускал ее. Он жалел эту женщину, но она ведь была не Кэтрин.

Лукас шепнул ей:

— Или очуметь вы боитесь от этой непрерывной беременности? Или, по-вашему, плохи законы вселенной и надобно сдать их в починку?