Майкл Каннингем - Избранные дни

Окровавленной рукой Лукас дотронулся до медальона на груди.

Воздух становился гуще. Он чувствовал его вкус. Ощущал его у себя в легких. Угли кружились и падали дождем, плясали по тротуару вокруг полисменов и пожарных, вокруг исчезнувшей женщины и ее юбки.

Кэтрин зарыдала. Лукас ее утешал. Случилось ужасное, но их с Кэтрин ограждала завеса. Они были под ее защитой. Огражденному ею Лукасу был виден — так ясно, как будто он уже стал явью, — дом посреди травяного моря. Лукас видел, как под ночным небом светятся его окна.

Собралась толпа. Лукас с Кэтрин оказались в первых ее рядах — ближе к зданию не подпускала полиция. Люди в толпе были возбуждены и напуганы. На их лицах плясали отблески огня.

Не Уолт ли это там, среди прочих, не его ли это лицо с выражением изумленного любопытства ко всему происходящему? Лукас видел мужчину с бородой, который мог быть Уолтом, но мог им и не быть. Рядом с ним стояла женщина. Может, это святая Бригитта, обратившая вверх свое бледное участливое лицо, прячущая нимб под фетровой шляпкой? Похоже было, что это она.

Лукас помахал рукой. Он не был уверен, что это Уолт со святой Бригиттой, но все равно помахал. Здоровой рукой он обнимал Кэтрин, поэтому махать пришлось другой, кровавым свертком. Вдруг он, ощутил прилив гордости: вот что от меня требовалось и вот что я сделал.

Ни Уолт, ни святая Бригитта его не видели. Впрочем, когда придет время, Уолт сам его найдет. Он нашел его на Бродвее в минуту нужды; без сомнения, найдет его и снова. Лукас с Кэтрин войдут в книгу, потому что книга эта бесконечна. Лукас станет читать ее наизусть Уолту и всем остальным. Он станет читать и то, чего Уолт еще не написал, потому что его жизнь и книга были одно и все, что он делал или говорил, было частью книги.

Дым, но не сам дым, а то, что от него исходило, некое сгущение воздуха, с болезненным оживлением вилось вокруг них всех, делая воздух плотнее. Лукас видел это так же ясно, как занавесь боли. Воздух стал совсем вязким; казалось, можно протянуть здоровую руку и вылепить из него шарики — как снежки из снега. Он искрился угольками, уподобляясь тем самым ночному небу.

У воздуха был вкус. Лукас посмаковал его во рту. И узнал его.

Воздух наполнили мертвые. Для Лукаса это было так же бесспорно, как Саймоново присутствие в подушке. С каждым вдохом Лукас вбирал мертвых внутрь себя. Они были горьковаты на вкус; пепельно-горячо ложились на язык. А Лукас все махал тому мужчине в толпе. Ему вдруг показалось, что Уолт вот-вот должен заметить его, подойти. Уолт должен был увести его на берег реки, показать путь туда, где трава.

Уолт не смотрел на него, не смотрела и скорбящая святая. Им и без того было на что смотреть. Лукас видел, как, должно быть, и они, толпу и пылающее здание, одно громадное гипнотизирующее целое, к которому принадлежал и мальчик, размахивающий культей.

Мертвые наполняли Лукасу рот и легкие. Кэтрин плакала в его объятьях. Он чувствовал, что на него смотрит, как смотрело ночью в парке, нечто, знающее его помимо имени и облика, помимо устройства из плоти и костей, которое спало в палате, которое хотело заполучить лошадку на колесиках. Он устал, внезапно и бесповоротно устал. Понял, что сейчас подкосятся ноги. Понял, что сейчас упадет, как упала та женщина. Он исчезнет, и от него останется только одежда, овеваемая дымом и тревожимая ветром.

Он старался не поддаваться. Он сказал:

— Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

Толпа вскрикнула, как будто была единым телом. Наверху другая женщина стояла в окне. Ее платье уже занялось. Она стояла, как пламя, принявшее облик женщины. Лукас смотрел на нее, как и все остальные. Ее платье теперь было все охвачено пламенем, но голова по-прежнему оставалась головой женщины. Это могла бы быть Эмили, или Кейт, или темноволосая девушка, которая спросила: «А я не подойду?»

Женщина смотрела вниз. Она смотрела на Лукаса.

Он знал это, хотя глаз ее из такого далека не было видно. Он понял: размахивая рукой, он вызвал не Уолта, не святую Бригитту, а эту огненную женщину, новоявленного члена братства мертвых. Он хотел быть увиденным, и его увидели.

Он сам пристально посмотрел на нее. Ничего другого ему не оставалось. Сердце рвалось у него из груди, полыхая своим собственным огнем. Оно пылало, как Эмили или не Эмили, как Кейт или темноволосая девушка, пылавшая в окне. Женщина сказала (хотя говорила она не словами): «Мы теперь другие. Мы были усталыми и обманутыми, мы жили в крохотных комнатушках, тайком ели сладости, но теперь мы лучезарны и блистательны. Мы уже не отдельные кто-то. Мы — часть чего-то более громадного и изумительного, чем то, что могут вообразить живые».

Она сказала: «Бог — это священная машина, которая любит нас так неистово, так совершенно, что пожирает нас, всех нас. Для того мы и являемся на свет — чтобы быть любимыми и пожранными».

Лукас слышал, как говорит женщина и как у его уха бьется сердце Кэтрин. Он понял: они с Саймоном сделали свое дело. Они перехитрили машинного бога. Они продлили жизнь Кэтрин, даровали ей будущее. Он видел, как она щекочет младенца листиком травы. Видел ее и ребенка гражданами мира живых. А сам он предназначен для другого — изначально был для этого другого предназначен.

Огненная женщина расправила крылья и полетела.

Кэтрин вскрикнула. В один голос с ней вскрикнула и толпа. Огненная женщина просвистела к земле, за ней развивались ленты пламени. Лукас теснее прижался к сердцу Кэтрин. Его сердце, соединившись с ее сердцем, становилось все больше и больше. Теперь ему стало понятно, что он — один из мертвых и всегда им был. Его сердце рвалось наружу, как мякоть персика прорывает кожицу. Он невольно пошатнулся. Булыжники мостовой стали ближе. Кэтрин подхватила его, удержав у колена. Полулежа у Кэтрин на руках, он посмотрел вверх. Он увидел, как женщина прочертила небо. Над ней, над городской мглой, мерцала сложенная из звезд лошадка. Он увидел лицо Кэтрин, страдальческое и вдохновенное. Она произнесла его имя. Он знал, что его сердце остановилось. Ему хотелось сказать: «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей». Он силился сказать, но ничего не сказал. В небе большая звездная лошадь повернула свою огромную голову. Наступила несказанная красота.

Она его пропустила. Никто ее за это не винил, но пропускать все же не следовало. В конце концов считалось, что она — одна из тех редких кудесников, что умеют расслышать отзвук действительного намерения, прозвучавший далеким ударом молотка по шляпке гвоздя, — как бы цветисто ни выражался звонящий, какой бы маловероятной ни представлялась угроза. Но она его пропустила. Когда ее соединили, она подумала: ребенок, белый, от почти тринадцати до пятнадцати с небольшим, обыкновенный компьютерный маньяк, дни и ночи проводящий в пахучей мальчишеской комнате, которую ничто на свете не заставит его прибрать, в окружении пластиковых стаканов из-под «биг-галп» [6] «Биг-галп» — фирменный прохладительный напиток торговой сети «7—11» и дистанционных пультов; бледный, похожий на хорька задохлик с деревянными интонациями и жестами, неряшливый даже в тех редких случаях, когда примет душ, у которого есть один или два приятеля, в точности таких же, как он сам, — с ними-то он и общается, да еще с домашними, поскольку этого не избежать, и с кучкой сетевых знакомцев, с которыми он обменивается словами на особом языке — языке их общей страсти, заставляющей их пропадать в полутемной комнате пригородного дома, наедине с неверным светом монитора, среди запаха ног, пропотевших шерстяных фуфаек и давней спермы.