Майкл Каннингем - Избранные дни

— Все без разбора?

— И да и нет. Он верил в предначертания судьбы. В его представлении секвойя радуется топору, поскольку ей суждено быть срубленной.

— То есть он не делал различия между добром и злом?

— Он понимал, что жизнь преходяща. И бренность всего сущего его особо не заботила.

— Отлично, — сказала Кэт.

— Мне удалось вам помочь?

— Хм-м… А фраза «Я в семье» вам что-нибудь говорит?

— Вы имеете в виду, принадлежит ли она Уитмену?

— Это не из Уитмена.

— По-моему, тоже. Но не стану утверждать, что знаю его наизусть до последней строчки.

— А она у вас с чем-нибудь ассоциируется?

— Вообще-то нет. Не могли бы вы привести контекст?

— Она могла быть, к примеру, декларацией. Если кто-нибудь скажет вам: «Я в семье» — как вы это поймете с оглядкой на Уитмена?

— Ну… Уитмен чрезвычайно ценил всех на свете людей. Ни одну жизнь он не считал не заслуживающей внимания. Хозяин мельницы и его рабочие, знатные дамы и проститутки — он никому не отдавал предпочтения. Все были достойны его пристального интереса. В каждом он видел проявление чуда.

— Своего рода отец, который отказывается отдавать предпочтение кому-то одному из своих детей?

— Да, пожалуй, можно и так сказать.

— А что насчет работы на общество?

— Прошу прощения?

— Если вам скажут: «Мы все работаем на общество», — как специалист по Уитмену что вы подумаете?

— Так… Боюсь, мне придется начать издалека.

— Ничего страшного.

— Хорошо… Когда Уитмен выпустил первое издание «Листьев травы», уже полным ходом шла промышленная революция. Люди, у которых несколько поколений предков возделывали землю, устремились в большие города, надеясь там разбогатеть.

— И?..

— Горстка и вправду разбогатела. Остальные работали на фабриках — по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. Это был конец аграрного мира и начало механизированного. Вы, может быть, не знаете, но до конца девятнадцатого века в Америке не существовало упорядоченного времени. Когда в одной деревне было два часа дня, в другой — уже три. И только после постройки трансконтинентальных железных дорог, чтобы пассажиры успевали на поезда, пришлось договориться, когда где два часа, а когда три. Сменилось целое поколение, прежде чем люди привыкли к тому, что каждый день надо приходить на работу в одно и то же время.

— И все работали на общество, если можно так выразиться.

— Можно, конечно, и так Однако такого поэта, как Уитмен, нельзя толковать столь однозначно. Писал ли он об индустриализации? Да, писал. Писал ли он о семье? Без сомнения. А еще он писал про заготовку леса, про секс и про движение американцев на запад. Под каким бы углом ни посмотреть, всегда найдутся аргументы в поддержку того или иного утверждения.

— Понятно.

— «Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе, радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний, Человека Новых Времен я пою». Боюсь, если сосредоточиться на частностях, можно упустить более важные вещи.

Кэт сказала:

— «Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше».

— Уитмена вы знаете.

— Так, пару строк. Мне, наверно, не следует больше занимать ваше время.

— По-моему, я не очень-то вам помогла.

Она грациозно поднялась, сострадательная герцогиня, которая достигла предела своих возможностей, вторгшись в жестокие тайны этого мира с его язвами и атмосферными потрясениями. С оставшимися бедствиями лучше, наверно, справляться домашними средствами — петь гимны, совершать ритуальные сожжения и рисовать пентаграммы.

— Можно задать вам еще один вопрос? — спросила Кэт. — Он не имеет отношения к Уитмену.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Это здесь был пожар, в котором погибло много женщин? В этом здании?

— Нет, горело здание за углом. Там, где сейчас кафедра биохимии.

Кэт встала и подошла к окну. Внизу было совсем тихо. Торопились на занятия студенты, а справа, где кончался квартал, зеленел листвой парк Вашингтон-сквер.

Выйдя на улицу, Кэт набрала на сотовом номер Пита.

— Эшбери слушает.

— Я только что поговорила со специалисткой по Уитмену.

— Ну и что она тебе сказала?

— Похоже, его можно рассматривать как голос в поддержку существующего порядка вещей. Представь, по двенадцать часов в день шесть дней в неделю ты выбиваешься из сил на фабрике, и тут появляется Уитмен, который говорит тебе, что твоя жизнь великолепна, твоя жизнь полна поэзии, а ты сам — король в своем собственном мире.

— По-твоему, мальчишка так и думает?

— По-моему, кто-то так думает. И говорит устами мальчишки.

— Ты сейчас в контору?

— Да.

— Тогда до встречи.

Пит поджидал Кэт у нее в отсеке. Про Уитмена он спрашивать не стал, зато сказал:

— Жена Дика Харта только что нам кое-что рассказала.

— И что именно?

— В ночь перед убийством он просыпался. Говорил, что слышит какой-то шум.

— Шум?

— Да, такой, какие бывают по ночам.

— Он испугался?

— Чтоб испугался, такого она не говорила. Она сказала, что он услышал шум. Сказала, он решил посмотреть, в чем дело.

— То есть это она испугалась.

— Ага. Но она принимает снотворное. Так что ее, поди, не так легко разволновать.

— Что дальше?

— Он встал, вышел из спальни. Отсутствовал минут десять или около того. Вернувшись, сказал, что все в порядке, и они оба снова уснули.

— Это все?

— Все, — подтвердил Пит.

— Какие-нибудь выводы из этого сделать можно?

— Скорей всего, нет. А ты как думаешь?

— Трудно сказать. Но скорей всего — нет.

— Хорошо хотя бы, что она заговорила.

— А дочь?

— До сих пор таблетки глотает. Не отошла от потрясения.

— Что с сыном?

— Mondo cooperativo. Чертовски рад помочь. Юный детектив в восторге от свалившейся на него славы.

— Распространенный случай.

— Как оказалось, еще тот персонаж. Серьезные проблемы с наркотиками, недавно обратился к Богу. Этот колледж в Вермонте — по сути, тюрьма для богатеньких детишек.

— Интересно.

— По-моему, не очень. Ведь ты ж не думаешь, что сын тоже замешан?

— Нет, не думаю.

— От родственников мы ничего не добьемся. В смысле, им просто нечего нам сказать.

— Может, ты и прав.

Тут у нее в голове возник явственный образ. Она представила, как Дик Харт выбирается из постели и в пижаме (он обязательно должен носить пижаму, этот лысеющий мужчина пятидесяти трех лет от роду, который никогда не пробовал наркотиков, не спал на стороне и вовремя оплачивал счета; чья хорошенькая жена каждый вечер с помощью сильнодействующих медикаментов отправлялась в царство Плутона) идет по большому темному дому, вслушиваясь в подозрительные ночные звуки. Каково это — быть Диком Хартом? Был ли он доволен жизнью, спокойно ли было у него на сердце? Предчувствовал ли он что-то той ночью среди солидного достатка Грейт-Нек? Кэт представила, как он спускается по лестнице, босиком ступает по паркету и восточным коврам, не обнаруживает никакого непорядка, но на душе все равно неспокойно… Вот он подходит к окну — пусть это будет окно гостиной — со стеклопакетом «термопейн» и тяжелыми парчовыми гардинами (жена у нас дизайнер, ведь так?); окно выходит, скажем, на просторную, темную сейчас лужайку, в темноте виднеются ограда, розовые кусты, поблескивающий прямоугольник бассейна. Она видит, как он стоит у окна, уставившись в ночь. Она видела, как он начинает понимать — скорее чувствовать это, чем видеть, — что на лужайке мальчик, худой и настороженно вытянувшийся, безумный и исполненный почтения — страж, наблюдающий за сонным домом Дика Харта, как партизан-боевик, пробравшийся в деревню, где все погасили свет и легли спать, мог бы в последний раз ее оглядывать перед тем, как запалить со всех четырех сторон. И гут ребенок мгновенно, бесследно исчезает — остается только темный силуэт, который вскоре оказывается просто пятном на зелени розового куста, там, где не распустились цветы. Дик стряхивает наваждение, поднимается обратно в спальню и заверяет свою так толком и не проснувшуюся жену, что бояться нечего.