Майкл Каннингем - Избранные дни

— Что с тобой случилось? Отчего это ты так потемнел?

— Я был на работе, мама. Это просто пыль.

— А тогда где же Лукас?

— Мама, вот он я.

— Ну конечно это ты. Я опять немножко путаю, правда?

— Давай я принесу тебе воды.

— За курами нужен пригляд. Ты позаботился о курах?

— О курах?

— Да, детка. Уже поздно, да? Думаю, уже очень поздно.

— У нас нету кур.

— Нету?

— Да.

— Прости меня. Раньше у нас были куры.

— Ничего страшного, мама.

— Ох, легко тебе говорить «ничего страшного», когда ни кур нет, ни картошки.

Лукас погладил ее по голове и сказал:

— Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня.

— Верно, мой дорогой.

Лукас тихо сидел рядом с ней, поглаживая ее по голове. Когда-то она была живой и вспыльчивой, любила поспорить, легко гневалась и редко смеялась. (Только Саймон умел ее рассмешить.) Год или даже дольше она понемногу угасала — старалась все раньше и раньше разделаться с работой и лечь, но все еще оставалась собой, порывисто-нежной и ранимой, помнящей о долге и давних тайных обидах. Теперь, когда Саймон был мертв, она превратилась вот в это — в лицо на подушке, спрашивающее про кур.

Лукас сказал:

— Музыкальную шкатулку принести?

— Хорошо бы.

Он сходил в гостиную и вернулся со шкатулкой. Поднял так, чтобы матери было видно.

— Ах да, — сказала она.

Знала ли она, что это шкатулка сломала их жизнь? Она никогда об этом не заговаривала. Она, судя по всему, любила музыкальную шкатулку так же нежно, как любила бы, если бы та вовсе не причинила им вреда.

Лукас повернул рычажок. Внутри завращался медный барабан, цепляя крошечные молоточки. Шкатулка тихо наигрывала на свой манер «Наши надежды с ними ушли», наполняя замкнутое пространство спальни чистыми металлическими нотами. Лукас подпевал ей.

Мать коснулась его руки.

— Довольно, — сказала она.

— Это только первый куплет.

— Довольно, Лукас. Убери ее.

Он послушался — отнес шкатулку на стол в гостиную, где та продолжала играть «Наши надежды с ними ушли». Однажды заведенная, она замолкала только по своему собственному соизволению.

Отец пересел от стола в свое кресло к окну. Он важно кивал, словно соглашаясь с тем, что говорила ему музыка.

— Тебе нравится музыка? — спросил его Лукас.

— Ее не остановить, — сказал отец своим новым голосом, едва отличимым от дыхания, как будто это разговаривали шепотом мехи его машины.

— Скоро сама остановится.

— Это хорошо.

— Спокойной ночи, отец, — сказал Лукас, потому что ничего другого ему в голову не пришло.

Отец кивнул. Доберется он самостоятельно до постели или нет? Лукас подумал, что доберется. Понадеялся на это.

Он пошел в свою комнату — их с Саймоном комнату. Окно у Эмили горело. Она ела свои сладости так же истово, как Лукас читал свою книгу.

Он разделся. Медальона снимать не стал. Если бы он снял медальон, если бы он вообще когда-либо снял медальон, тот перестал бы быть вещью, надетой на него Кэтрин. Сделался бы вещью, которую он сам на себя надел.

Лукас осторожно нащупал замочек медальона и открыл его. Внутри был черный кудрявый локон Саймона, перевязанный лиловой ниточкой. Под локоном, почти полностью заслоненное им, было лицо Саймона. Лукас хорошо знал этот портрет, сделанный два года назад: на нем Саймон, прищурив глаза и стиснув зубы, хмуро глядел на фотографа. Лицо Саймона в медальоне было светло-коричневым, как прокисшие сливки. Глаза (один частично скрытый свесившейся прядью волос) — совсем черными. Это было все равно что увидеть Саймона в гробу, чего никому не разрешили сделать — уж больно необычный вид придала ему машина. Теперь, в комнатной тишине Саймон, который по-прежнему оставался с ними, встретился с Саймоном из медальона. В комнате присутствовали его запах и вес, его привычка, выпив стаканчик-другой, затеять с Лукасом шутливую потасовку. Лукас закрыл медальон. Тот издал негромкий металлический щелчок.

Он лег на кровать, со своего краю, и принялся за вечернее чтение.

Почитав, он потушил лампу. Он чувствовал Саймона в медальоне и Саймона в ящике под землей, такого неузнаваемого, что его хоронили в наглухо заколоченном гробу. Лукас решил никогда больше не открывать медальона. Постоянно носить его, но только закрытым.

Он поспал и проснулся. Встал одеваться на работу и готовить завтрак отцу, чувствуя на шее непривычную тяжесть медальона, который тихонько ударял его по грудине. Лукасу суждено было носить это напоминание о непреложной смерти Саймона у самого сердца, потому что его на Лукаса надела Кэтрин.

Он дал отцу последние остатки желе. Больше еды в доме не было.

Пока отец завтракал, Лукас подошел к двери в родительскую спальню. Из-за нее не доносилось никаких звуков. Что, если мать больше никогда оттуда не выйдет? Он взял со стола музыкальную шкатулку и тихо, как только мог, пробрался в спальню. Мать лежала тихо похрапывающим призраком. Он поставил шкатулку на прикроватный столик. Вдруг она захочет послушать ее, когда проснется. А если и не захочет, все равно поймет, что Лукас о ней не забывает.

У ворот фабрики Джек его не встречал. Лукас вместе с остальными замедлил шаг, но потом медлить не стал. Джек наверняка уже поджидает его у машины, чтобы сказать, как славно он поработал вчера, и пожелать хорошо потрудиться сегодня. Он прошел через первую комнату, где запертые в клетках люди хмурились над своими бумагами. Прошел через горячий цех и направился к своей машине. Том, Уилл и Дэн поздоровались с ним так, как если бы он уже давно работал с ними, и это его порадовало. Но Джека Уолша не было и здесь.

Лукас принялся за работу. Джеку понравится, если он застанет его занятым работой. У машины Лукас совсем успокоился. Взял первую пластину из контейнера Тома. Выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил.

Он внимательно проверял каждую пластину. Прошел час или то, что ему показалось часом. Из пальцев снова пошла кровь. Она оставляла следы на пластинах, уходивших под колесо. Перед тем как отдать пластину Дэну, он начисто вытирал ее рукавом.

Постепенно он начал осознавать, что дни на фабрике, оттого что были такими длинными и состояли из одного-единственного действия, которое повторялось снова, и снова, и снова, образовывали свой собственный мир, отдельный от внешнего, и что все, живущие в этом мире, все рабочие фабрики, жили главным образом в этом мире, нанося краткие визиты в другой, где они ели, спали и готовились к возвращению сюда. Люди фабрики отреклись от своего гражданства и эмигрировали на фабрику так же, как их родители эмигрировали в Нью-Йорк из графства Керри. Вся предыдущая жизнь сводилась у них к снам, от которых они каждое утро пробуждались на фабрике.