Майкл Каннингем - Избранные дни

Он поднялся на веранду и, стоя рядом с Саймоном, смотрел на меркнущее небо. Твайла осталась внизу и теперь прикрепляла к концу кия нож.

Люк сказал:

— Я тут подумал… Наверное, я хочу лететь с ними.

— Угу.

— По правде говоря, мне нравится быть ценным членом команды. Куда лучше, чем, например, торчать в Денвере без гроша в кармане.

— Понятно.

— А ты?

— Странная они компания.

— Согласен.

— Эмори думает, что во время полета сможет меня модифицировать.

— Неплохо бы.

— Разумеется.

— Знаешь что, — сказал Люк. — Я охотнее полечу, если ты полетишь тоже. Я к тебе привык.

— Я к тебе тоже.

— Вот и отлично. Тогда до встречи.

— До встречи.

Люк спустился с веранды и пошел туда, где его ждала маленькая надианка. При его приближении она не стала поднимать копье. Они негромко о чем-то заговорили. Саймону не был слышен их разговор. Потом они вместе направились прочь от дома и амбара, в поля.

На следующее утро Катарина стала еще меньше. Она казалась совсем крошечной на маленькой белой кровати. С закрытыми глазами свернулась на простыне, часто и неглубоко дышала. Руки она сложила на животе, ноги прижала одну к другой. Она словно пыталась как можно сильней уменьшиться — как будто смерть была узким отверстием, через которое надо изготовиться проскользнуть.

О том, что она больна, говорило только частое дыхание. И все же она уменьшалась. Саймон видел это. Нет, скорее понимал. Собственно с телом ее ничего не происходило, но она вся проваливалась внутрь себя, как если бы туда уходила живительная сила с поверхности ее кожи. Кожа у Катарины сделалась темнее, совсем густого изумрудного оттенка, и поблескивала, как блестят камни. Катарина становилась неживой.

И тем не менее, когда Саймон вошел в комнату, она проснулась. Глаза у нее тоже переменились — теперь они были нездорового мутно-желтого цвета, цвета протухшего желтка.

— Доброе утро, — сказал Саймон. — Как ты себя чувствуешь?

— Умираю, — ответила она.

— Тебе не больно?

— Не очень.

— Может, чего-нибудь съешь?

— Нет.

— Я бы тебе принес что-нибудь получше облученного сурка.

— Я знаю.

Он стоял рядом с кроватью. Даже при том, что она была на пороге смерти, его не оставляло ощущение, что у них сейчас свидание, которое не задалось, но, несмотря на это, все никак не закончится. Он хотел было дотронуться рукой до ее лба, но подумал, что ей это может не понравиться. Кроме того, это было бы формальным жестом сочувствия. А надиане не считают подобные жесты излишними.

Саймон сказал:

— Твоих родных убили, а тебя отправили на Землю.

— Да.

— Мне хотелось бы узнать…

Она ждала, какой вопрос он задаст. Саймон тоже ждал. Открыв рот, он не был уверен в том, о чем именно спросит, хотя вариантов вопроса напрашивалось много. Хотелось бы узнать, не оттого ли ты такая замкнутая и отчужденная. Хотелось бы узнать, не потому ли ты сбежала вместе со мной. Хотелось бы узнать, не чувство ли вины за тот кошмар, что ты навлекла на свою семью, заставило тебя мне помочь.

Когда стало ясно, что продолжать он не станет, Катарина сказала:

— Саймон.

— Да?

— Окно.

— Хочешь, чтобы я закрыл окно? Ты мерзнешь?

— Нет. Отнеси.

— Отнести тебя к окну?

— Да.

— Конечно. Давай.

Он помедлил, прикидывая, как бы удобнее взяться. Она помогла ему — протянула длинные, тонкие джакометтиевские руки и обняла его за шею. Ясно было, что ходить она уже не могла. Правой рукой он подхватил ее под лопатки, левой — под тонкие жилистые бедра.

В первый момент она попыталась отстраниться — слабо, но вполне ощутимо. При всей беспомощности обозначить самостоятельность. Но потом расслабилась и обмякла у него на руках. Для того чтобы повести себя как-то иначе, подумал Саймон, у нее просто не оставалось сил.

Нежно, очень осторожно (не зная наверняка, верить или нет ее словам о том, что она не испытывает боли, слишком сильной боли) он отнес ее к окну. Окно выходило на утоптанный двор и растущее на нем одинокое дерево, под которым они обедали накануне. Дерево, подумал он, было вязом… Или дубом. В нем не было запрограммировано умение различать деревья. Дерево, словно страж, возвышалось точно посередине пейзажа. Позади расстилалась бескрайняя плоскость, ярко-зеленая в лучах солнца и вся замершая — ни ветерка, ни пробежавшего над ней облачка — в ожидании какого-то события, музыкальной ноты или хлопка в ладоши. Но первым делом в глаза бросалось дерево, недвижное средоточие, мерцающее богатой листвой в своем молчаливом утреннем ожидании. Саймон подумал, как необычна должна быть для Катарины эта зеленая тишина земли под ледяной голубизной неба. Там, откуда она родом (если судить по фильмам), господствовали камень и глина разных оттенков черного, свинцового и тусклого серебристо-желтого, на которых местами пробивались мох и папоротники, черновато-зеленые, как водоросли. Слабый свет скупо лился с вечно укутанного облаками неба. Деревни ютились по долинам и ущельям, со всех сторон окруженным горами, отвесными заснеженными пиками — они воплощали торжество вулканического камня и вечной мерзлоты, подобно готическим соборам воздвигаясь над хижинами, загонами для скота и скудными садами, над крохотными башнями и шпилями королевских дворцов, этих миниатюрных копий мрачно сияющих вершин.

Находила ли она во всем этом красоту? Ощущала ли строт?

Саймон держал ее на руках у окна, из которого было видно дерево. Саймон принес ее сюда смотреть на дерево, и ни на что больше, хотя, разумеется, раньше ни Саймон, ни Катарина не обратили на него ни малейшего внимания — на это обычное дерево, растущее посреди самого обычного двора. И только теперь, стоя у окна с умирающей Катариной на руках и глядя на это дерево, столь идеально разделившее пополам открывающийся вид, он осознал, что оно неповторимо и полно тайн.

— Еще, и еще, и еще, это вечное стремление вселенной рождать и рождать, — сказал Саймон.

— Да, — согласилась она.

Они оба замолчали. Он держал ее на руках, а она смотрела в окно. На свету ее лицо выглядело не таким поблекшим. В глазах снова можно было различить намек на привычную глубину, на янтарный и оранжевый блеск. На краткий миг она показалась немного ожившей, и Саймон решил, что ей неожиданно стало лучше. Не исполнил ли он, отнеся ее к окну, какой-то неведомый обряд исцеления? Почему бы и нет? Все может быть.

Он почувствовал, как ослабла на шее ее рука. Саймон понял, что она обнимала его из последних сил, и спросил вполголоса:

— Уложить обратно в постель?

— Да, — ответила она, и он так и сделал.

На ферме шли торопливые последние приготовления. Люди и надиане сновали из дома в амбар и обратно. Трое надиан, исполнявшие обязанности техников, с такой скоростью носились вверх-вниз по трапу космического корабля, исчезая в люке и снова из него появляясь, что казалось, будто их задача — это лишь добежать до некой условленной цели, коснуться ее и броситься обратно, и все это со смехом и непонятными выкриками, при встрече ударяя друг друга в ладони. Саймон без дела бродил по двору. Эмори на веранде горячо спорил с одной из надианок (она, судя по всему, была врачом) и татуированной девушкой Лили. Усатому, с маленьким подбородком мужчине (его звали Арнольд) Эмори и Отея, видимо, поручили заботу о своем ребенке. Он кругами вышагивал по двору с младенцем на руках и не переставая приговаривал: «Крошка сорванец, крошка сорванец, крошка сорванец». В амбаре, в окружении приборов, Отея вместе с другой надианской женщиной старались утешить нелепую и величественную Рут, которая под негромкий звон колокольчиков на шее заливалась беспричинными слезами над последними выкладками.