Стивен Фрай - Пресс-папье

ДОМИНИК. Подумать только. ( Короткая пауза. ) Джейн сильно расстроена?

БРУКШОУ. Скорее, испытывает облегчение. По крайней мере, конец был быстрым.

ДОМИНИК. Да, верно. Так-так, значит, Старика больше нет.

БРУКШОУ. И похоже, он завещал Джейн все, чем владел, включая и школу. Что обращает вас, как ее нареченного, в директора, Доминик.

ДОМИНИК. Да, наверное. Ха, хорошо, что школа – не доверительный фонд, верно? По крайней мере, не приходится возиться с членами правления.

БРУКШОУ ( сухо ). Совершенно верно.

ДОМИНИК. Впрочем, я предпочел бы, чтобы до конца триместра школой управляли вы, Брукшоу. Возьмитесь за это, ладно? Я собираюсь потратить летние каникулы на то, чтобы как следует приглядеться к ней – в каком направлении она движется и так далее. Не стану от вас скрывать, кое-что в ней придется изменить.

БРУКШОУ. Как вам будет угодно. ( Потирает ладони. ) А теперь перейдем к новости не столь приятной, к плохой.

ДОМИНИК. Да? ( Мысли его явно витают где-то далеко. )

БРУКШОУ. Несколько минут назад мне позвонили из Эмплфорта. Тамошний преподаватель античной литературы, обдумывая распределение новых учеников по классам, еще раз просмотрел их письменные работы.

ДОМИНИК ( мгновенно возвращаясь к разговору ). И что?

БРУКШОУ. Его весьма озадачило, так он мне сказал, одно открытие. Работа Картрайта выглядела написанной двумя слегка отличающимися по цвету разновидностями синих чернил.

ДОМИНИК. О боже.

БРУКШОУ. А еще сильнее поразило его то обстоятельство, что все ошибки и лишь очень немногие из верных ответов написаны одними чернилами, а все вычеркивания и исправления, обычно вносимые под конец экзамена в уже законченную работу, – другими. Вам это не кажется странным?

ДОМИНИК ( сквозь стиснутые зубы ). Черт!

БРУКШОУ. Из аббатства вызвали брата Алоизиуса. Он – художник-иллюминатор и признанный специалист по рукописным текстам.

ДОМИНИК. Ну еще бы.

БРУКШОУ. И он заявил – и даже поклялся святым Домиником…

ДОМИНИК. Ха!

БРУКШОУ…Что работа написана двумя совершенно разными почерками. Прежде чем полностью аннулировать полученную Картрайтом оценку и начать от имени Ассоциации приготовительных школ официальное расследование, они позвонили мне, дабы выяснить, не смогу ли я как-то объяснить все это. Я ответил, что попрошу вас перезвонить. ( Короткая пауза. ) Итак? У вас имеются какие-либо объяснения?

ДОМИНИК. Ладно, что сделано, то сделано, не так ли? Господи, какая дурь! Я просто не смог устоять перед соблазном исправить одну-две глупые ошибки… а потом, ну, вы знаете, Герберт, как это бывает, потом я словно помешался – исправлял их, исправлял и остановиться не мог. Ах, чтоб меня! Это конец, Герберт. Будет скандал. И после него я уже не смогу стать директором школы – родители начнут строчить жалобы, Ассоциация меня не утвердит… Впрочем, все это и неважно, поскольку Джейн наверняка разорвет нашу помолвку. Боже, боже! Все, Герберт, мне крышка.

БРУКШОУ ( ласково ). Вы не думаете, что родители Картрайта подадут на вас в суд?

ДОМИНИК. А, так вы не знаете? Он сирота.

БРУКШОУ. Правда? Но как же, в таком случае, он смог позволить себе учебу в нашей школе?

ДОМИНИК ( думая о чем-то ). О, там все довольно странно, существует созданный специально для него доверительный фонд. Руперт… э-э, Картрайт сам его контролирует… ( Изменившимся голосом. ) Он сам его контролирует!

БРУКШОУ. Вы хорошо себя чувствуете, Доминик? Что с вами?

ДОМИНИК ( спохватываясь ). Что? Нет, ничего. Решительно ничего. Просто пытаюсь понять, как мне лучше поступить, вот и все.

БРУКШОУ. Хотите честно?

ДОМИНИК. Был бы вам очень признателен.

БРУКШОУ. В таком случае, боюсь, лучше всего будет – для всех, кого затрагивает эта история, – если вы немедленно покинете Чартэм.

ДОМИНИК. Да. Думаю, вы правы. Наверное, это и впрямь будет «лучше всего».

БРУКШОУ. Я могу договориться с Эмплфортом, если вы сами расскажете обо всем Джейн и Картрайту… Боюсь, нам придется подыскать для мальчика другую школу. Жаль, конечно, Эмплфорт пришелся бы ему в самую пору. Ладно, чем быстрее все это закончится, тем лучше, никому не нужно, чтобы новая эра Чартэма началась со скандала. А так мы сможем его избежать. Да и в конце-то концов, триместр все еще продолжается.

ДОМИНИК. Верно. Но, честно говоря, Брукшоу, я предпочел бы, чтобы Джейн вы занялись сами. Я не умею обращаться с женщинами. Стоит мне заговорить с ними, как они начинают либо плакать, либо раздеваться. Джейн проделывает и то и другое сразу, а мне сейчас вынести это будет трудно. Договорились?

БРУКШОУ. Ладно, как хотите. Должен сказать, Доминик, вы восприняли случившееся очень достойно…

ДОМИНИК. Не знаю, какой из вас получится директор. Думаю, слюнтяистый. Учеников вы держать в узде умеете, а вот учителей? Они же будут вертеть вами как хотят, нет?

БРУКШОУ. Ну не знаю. Конечно, мне не всегда удается точно выражать мои мысли, однако…

ДОМИНИК. Я был бы хорошим директором, Брукшоу, поверьте. Я не вульгарен, не так изуродован, как вы, мне просто… случается дурно вести себя, время от времени. Думаю, вам, Брукшоу, я, в общем и целом, противен. Как и всем неудачникам. Жаль, но тут уж ничего не поделаешь.

БРУКШОУ. Но, послушайте, Кларк…

ДОМИНИК. Ой, заткнитесь. Как вы теперь жить-то будете – без моих побоев?

БРУКШОУ. Думаю, вам пора начать укладываться.

ДОМИНИК. Да. ( Долгим взглядом окидывает зал. ) Постарайтесь сделать так, чтобы эти парты оставались заполненными, Брукшоу. Как правило, сластей в них больше, чем учебников. ( Начинает опустошать ящик собственного стола, выгребая из него конфискованные водяные пистолеты, пластмассовых зверушек, конфеты и т. д. ) И подыщите для себя на вторники и четверги какое-нибудь полезное занятие. Да, кстати, ореховую пасту оставьте себе, не думаю, что она может мне на что-нибудь сгодиться. Вряд ли она все еще съедобна.

БРУКШОУ ( чопорно ). Спасибо. А вы можете оставить себе вилку для тостов. [240]( Пауза. ) Ну что же, пойду звонить в Эмплфорт… э-э, всего вам доброго, и… я сочувствую вам, Доминик, но, боюсь…

ДОМИНИК. Да нет, Брукшоу, это я вам сочувствую. Ну бегите, бегите.

БРУКШОУ. Э-э… да.

БРУКШОУ выходит. Весь свет гаснет. Потом луч прожектора высвечивает сидящего за столом ДОМИНИКА. За спиной его стоит чемодан, на нем коробка конфет, украшенная инициалами «Р. К.».

ДОМИНИК. Когда я был мальчиком, то и вел себя, как мальчик: думал, ел, спал и играл, как мальчик. Затем Природа принялась ронять намеки насчет изменения моего статуса: голос у меня начал ломаться, на заду выросли волосы, на лице прыщи. Но я продолжал думать, есть, спать и играть, как мальчик. Вот тогда-то за меня и взялась школа – и довольно быстро добилась того, что я стал думать, есть, спать и играть, как мужчина . Одним из мучительных шагов в сторону мужественности стала моя первая сигарета. Я и еще один мальчик, Престуик-Агаттер, укрылись за школьными кортами для игры в «файвз». Престуик-Агаттер вскрыл пачку «Карлтон премиум» и вытащил из нее короткую, тонкую, круглую сигаретку. Едва она оказалась в моих губах, как я запаниковал. Я словно слышал, как кто-то душит во мне мое детство, как в крови моей загорается новый огонь. Престуик-Агаттер подпалил кончик сигареты, я затянулся, вдохнул дым. В ушах у меня загудело, и где-то, далеко-далеко, жалобно застонало мое детство. Но я не обратил на это внимания и затянулся снова. Однако на сей раз тело мое дым отвергло. Мальчишеские легкие не смогли принять грязные клубы копоти, которыми я так торопился наполнить их. Я закашлялся и никак не мог остановиться. Но при всем моем внутреннем волнении я ухитрялся, даже заходясь в кашле, сохранять вид спокойный и невозмутимый, желая произвести впечатление на Престуик-Агаттера, которого мое спокойствие и присутствие духа и вправду приятно удивили. Потоки британской флегмы и британского мужества привольно текли по моим жилам, выплескиваясь и наружу, – во мне зарождался Дух Публичной Школы. Примерно через час пошел дождь, мы забежали в один из крытых кортов, постояли в нем, прислонясь к стене. То были на редкость мучительные часы. А позже, тем же вечером, когда орда хамоватых филистимлян, в которую входил и Престуик-Агаттер, совершила налет на мой «кабинет», у меня сломался голос. В общем-то, совершенно неожиданно. Мне уже было без малого семнадцать, а голос мой все еще оставался детским, – приятного мало. Ну вот, несколько следующих лет я вел себя, как мужчина, тело мое медленно, покряхтывая, обретало мужские формы, и наконец я действительно обратился в мужчину, коим остаюсь и поныне – к вящему удовлетворению мира, который меня окружает, и к тайному моему возмущению и досаде. Я же не просил, чтобы меня обратили в мужчину, я и быть-то им никогда не хотел. Не поймите меня неверно, быть женщиной я не хотел тоже, это состояние, насколько я понимаю, еще более противное, я и вообразить не могу, каково оно – быть женщиной. Нет, я, видите ли, представляю собой то самое, что доктора называют отвратительным извращенцем. Я хочу быть мальчиком.