Сью Таунсенд - Ковентри возрождается

— Ах, мама, мама.

Инспектор Слай обнаружил видеокассету «Грешные тела». Он показал ее Дереку, но тот отрицал, что видел ее когда-либо раньше. Мэри тоже отрицательно мотала головой. Инспектор Слай сказал:

— Значит, она принадлежит мальчику.

Джон вошел в комнату и внес полную ясность в расследование. Нет, он никогда кассеты не видел; он этим не интересуется. Порнография скучна и унижает женщин. Слай подумал: «Паршивый маленький ханжа».

Вслух он сказал:

— Ну, раз она не принадлежит никому из присутствующих, значит, она принадлежит миссис Дейкин.

Джон и Мэри переглянулись и решили не говорить ничего в защиту матери. В конце концов, ее здесь нет, а они-то здесь.

Дерек взорвался:

— Моя жена не потерпела бы в доме этакой дряни, она даже «Шоу Бенни Хилла» могла смотреть, только прикрыв лицо подушечкой. Она — настоящая леди.

— Да, леди-убийца, мистер Дейкин, — отрезал Слай, очень довольный собой. — Позвольте мне сказать вам кое-что, старина. Никто из нас не знает ближнего своего. А живем годами бок о бок. Мы тешим себя мыслью, что знаем свою половину насквозь. Однако в один прекрасный день обнаруживаем, что представления не имеем об ее истинной сущности; такое случается сплошь и рядом. Моя собственная жена, которая из-за робости пять раз проваливалась на экзамене по вождению автомобиля, на прошлой неделе прыгнула с парашютом — в благотворительных целях.

Сентер-Пойнт. Я слышала об этом здании. Оно раньше было знаменито. Сейчас оно выглядит пустым и безжизненным. Вокруг него свищет ветер, который подхватывает людей и толкает на бетонные стены. Я хотела бы сидеть в Сентер-Пойнт, в собственной комнате на самом верху, и смотреть вниз, потому что я не знаю, где начинается и кончается Лондон. Могу я обойти его за день или на это уйдет неделя, a то и месяц?

Когда я иду по Чаринг-кросс-роуд, я вижу двух целующихся молодых людей в деловых костюмах. Один прыгает на подножку медленно идущего автобуса. Оставшийся на тротуаре парень продолжает посылать тому воздушные поцелуи, пока автобус не скрывается вдали. Я вижу женщину средних лет, с безукоризненным вкусом одетую в черное и красное. Ее высокий каблук попадает в трещину на асфальте. Она спотыкается и восклицает: «Ах ты, ё-мое!» Выдирает туфлю из трещины и с отчаянием смотрит на порванную замшу. Я вижу старика в мягкой фетровой шляпе, в сущих отрепьях вместо пальто и в высоких резиновых сапогах; он достает из повидавшего виды футляра саксофон и начинает играть «Голубую луну». Турист-японец фотографирует музыканта, останавливается послушать, а в конце номера аплодирует. Затем он просит сыграть «Над Алабамой падают звезды». Покачиваясь в чересчур просторных для него сапогах, саксофонист привычно вздымает инструмент, опускает его вниз, саксофон плывет направо, налево... Я представляю себе, каким он был двадцать пять лет назад. Мне кажется, он носил расшитый блестками смокинг, играл в большом оркестре и думать не думал, что когда-нибудь состарится...

Турист-японец хлопает в ладоши, улыбается и кланяется, однако уходит прочь, не бросив и монетки в открытый футляр.

— Как обидно, что мне нечего вам дать, — говорю я старику, который тяжело переводит дух. — Вы просто молодец.

— Никакой я не молодец, — отрезает он, утирая мутные глаза концом галстука в клеточку. — Я очень дурной человек. Господь знает о моих многочисленных грехах, вот и наказывает меня. Я в аду. Это же ад, — говорит он, кивая в сторону книжного магазина и доброй половины Чаринг-кросс-роуд. — Я заслуживаю лишь жалости — я потерял достоинство.

— Да нет, я хотела сказать: вы хорошо играете.

— Мои музыкальные таланты заметно поувяли. Пальцы замучил артрит. Господь наслал его на меня как кару за грехи. Я не могу снять боль: аспирин мне не по карману, — добавляет он.

Он протягивает руку; на тощем запястье болтается медный браслет.

— У меня ничего нет, — повторяю я. — Ни единого пенни.

— Тогда уходите, — говорит он. — Только отвлекаете от дела. Аспирин стоит семьдесят девять пенсов пачка.

Я иду прочь, а он начинает играть «Пока время летит».

Я всегда любила книги. Я их просто обожаю. По-моему, в книгах есть что-то очень сексуальное. Они гладкие, плотные, они полны восхитительных сюрпризов. Они хорошо пахнут. Их можно положить в сумочку, носить с собой и открывать когда вздумается. Они не меняются. Они такие, какие есть, и больше никакие. Когда-нибудь я накуплю множество книг, мечтаю я, и они будут всегда под рукой, стоит лишь подойти к полкам и выбрать какую-нибудь по вкусу. Настоящий гарем. Самые любимые я буду держать возле постели.

Чаринг-кросс-роуд — это торжество книг: они высятся кругом целыми грудами. Выставлены напоказ в витринах. Искусно сложены в пирамиды. Веером рассыпаны на столах. Сброшены в коробки. Нагромождены до потолка и свалены кучами на полу. Когда я заглядываю в магазины, у меня текут слюнки и чешутся руки — мне хочется трогать книги, ласкать их, открывать и проглатывать одну за другой.

Мимо меня прошла группа иностранных школьников; они несли полиэтиленовые сумки. Большинство что-то жевало. На голове у одного мальчика был пластмассовый шлем полицейского. Резинка, которая держит шлем, врезалась ему в подбородок.

Я стояла и наблюдала, и тут кто-то из детей бросил в канаву недоеденную булку с сосиской в бумажной обертке. Будь я попроворнее, я бы успела ее ухватить и затолкать в рот, но я замешкалась, и булка с сосиской попали под такси, которое, расплющив, унесло их останки на переднем колесе.

Я пошла за детьми, надеясь ухватить какие-нибудь крохи с их стола. К моему удивлению, в конце Чаринг-кросс-роуд оказалась Трафальгарская площадь. Фонтаны пенились и сверкали под солнцем. Школьники-иностранцы носились вокруг с пакетиками птичьего корма, призывая голубей спуститься поесть, но когда птицы окружили их плотной, хлопающей крыльями тучей, дети завизжали, замахали руками и подняли голубей в воздух. У постамента металлического льва стояла толстая женщина в бежевом плаще с высоким остроконечным капюшоном и бросала перед собой на асфальт крошки черствого хлеба и печенья. Кусочки глазированных бисквитов, сухариков с изюмом, ячменных лепешек и пшеничных булочек сыпались у моих ног. Обращаясь к птицам, женщина тихонько приговаривала: «Да, милые, клюйте все, до крошечки, будете большими и сильными. Ну, ну! Не вздорить! Перестань же, противный мальчишка!»

Последнее относилось к взъерошенной коричневой птице, усевшейся ей на плечо. Мне хотелось ворваться в пернатую массу и подобрать крошки с земли; пока я собиралась с духом, с неба спикировала новая огромная стая и уничтожила корм. Женщина склонилась, опорожняя сумку. Голуби облепили ее сплошь; их когти вцеплялись в кудряшки ее перманента; она смеялась и притворно негодовала: «Глупые птицы, слезьте сейчас же, мне больно».