Дан Маркович - Паоло и Рем

Бывает, уже ненавидишь себя за суету, неловкость, слабость... и вдруг находятся силы, собирается в один узел зрение и воля, знание неведомым путем переходит в руку - она свободна, делает несколько быстрых легких движений... и это оказывается то, что надо, потому что одновременно передает и черты отдельного листа, и его стремление оторваться и уплыть в высоту, и вынужденное движение вместе со всей массой листьев - плавное и широкое, и наконец всю эту массу - легкой размывкой, если тушь или чернила, или расплывчатым ореолом краски...

-Доверься руке, - говорил Зиттов, - она не подведет. И добавлял:

Только сначала трудный путь.

* * *

Сначала он был туп, темен и глух, заложенная, запавшая в него картина, видение, образ, ночное дерево, лист, упавший на землю, женщина, мелькнувшая в окне, все это в темноте и тишине варилось в нем, а он только чувствовал, что постоянно напряжен, что ему отчего-то тяжело, все посторонее раздражает, бесит, выводит из себя, что он и наклониться лишний раз не может, дом подмести... Наоборот, вид разрухи, хаоса, мусорных куч на полу, разбросанной одежды, неубранной постели... запах грязи и запустения... они ему помогают, он среди всего этого скользит как тень, поглощен собой и возникающими перед ним картинами... Не напрягать внимания, нет!.. пусть все само, как-то само мерцает, плывет, превращается, словно он грезит или дремлет, а перед ними разворачиваются сны или видения. Такое существование - нигде, пришел -ниоткуда, было необходимо ему, напоминало состояние сразу после пробуждения: граница еще стерта, можешь вмешаться, изменить свой сон и тут же забыть его.

И так, бывало, продолжалось днями. Безнадежно, безрезультатно... но со временем он начинает чувствовать... все видимое, формы, их движения находят отклик в напряжении гортани, в тяжести за грудиной, в особом нетерпении во всем теле, когда воздуха не хватает... напряжение растет, дыхание сбивается... и наконец - рука!.. - возникают ритмы, особый трепет пальцев... мелкие, дробные и резкие удары пера чередуются с плавными широкими штрихами...

Путь, о котором говорил Зиттов - перевоплощение вещей в образы, их перетекание на холст или бумагу, и на этом пути он, Рем, и дирижер, и инструмент.

Путь живописи и путь жизни, для художника они неразделимы.

* * *

Сегодня перо было ненужным, просто вещь на краю стола.

За краем пол, там лежала тряпка, принадлежавшая Пестрому, последние дни он любил спать на ней. Время от времени находил новую подстилку для себя, это было несложно - Рем почти ничего с пола не поднимал. Пестрый устраивался на новом месте и спал, иногда с утра до заката. Проходило время, и он возвращался на старое место, внимательно обнюхивал, вспоминал, и укладывался, благо все оставалось там, где было. Иногда месяц проходил, пока вспомнит.

А вот и мяч, кот играл с ним... Ему неудобно было - старый, усатый, поздно додумался... но забывался, валился на мяч и лапами, лапами, передними, задними - месил его, месил... Потом вспоминал, вскакивал -глянет на хозяина, не смеется ли, а Рем отворачивался, делал вид, что ничего не видел.

Кота нет, но что-то поднимать, убирать Рем не собирался, пусть остается, как было. В начале женщина, которая стирала и варила, пыталась прибрать, но ей это так просто не сошло, и она отступилась.

Рем не любил перемен. "Что такое счастье, - он говорил - это когда сегодня как вчера. Когда пришел кот и для него есть еда. Когда меня не трогают. Когда память коротка. Тогда крутись хоть целый год на одном пятачке, а все новый пейзаж".

Сегодня он писать не мог, но думал о расставании старика и сына, там не все было ясно.

* * *

Вот здесь должна быть кровать...

Старик лежит на ней, за спиной высокая подушка... колпак какой-то на голове... старики боятся холода по ночам... Одеяло - то самое, толстое пуховое... Пестрый копал его год за годом, выкопал огромную вмятину, и в ней, в ногах у Рема, спал. В ногах служанка в фартуке... Малый прощается, сейчас уйдет, а старик начнет умирать один. Он ведь один умер? Кто умирает не один, такого не бывает. И вот сын поворачивается, начинает уходить.. дверь уже полуоткрыта, оттуда свет... чуть-чуть, как намек, предчувствие разлуки, скитаний... Он вернется, а отец не встретит его, как на той картине, где пятки, где спиной... Он умрет ночью, после ухода сына. Оба лица - сосредоточенные, молчаливые...

Это у Паоло - кричат, кривляются, словно перед публикой на сцене. У меня - молчат. Как может быть по-другому, как?.. Он не понимал.

Как-то Зиттов рассказывал про одного испанца, который возомнил, что знает все о небесной жизни, про святых и прочую чепуху...

* * *

Так и сказал - "чепуха!.." Потом говорит:

- Но представляешь, каков! - сидел в темноте и грезил, перед ним возникали сотни лиц, тел, фигур... Ненормальный, небо вот-вот упадет в пропасть, страшное дело... Этот его городишко, прилепился к обрыву, на самом краю, и с небом вместе, того и гляди, соскользнет в бездну. Бредовая картина, но какой силы, да!.. Художник знает. Раз написал, значит так оно и есть.

Так вот, кровать... Коврик у кровати, удобный для босой ноги... Много коричневого, мощный цвет, все в себе содержит, как намек, обещание, возможность... Окно... Рядом стояла его кроватка, живы были еще родители, спали на большой кровати, где теперь лежит старик, может Паоло, может, он сам, Рем, через год, или десять лет... Окно, правда, чуть-чуть другое - за ним ничего, кроме сумерек и бедного огонька. Соседский хутор?.. Там хозяйка, жена соседа, он как-то видел, как она мылась. Ему было лет десять, он подкрался. Наверное, Паоло однажды в жизни видел такую, потом все грезил. Несокрушимость, необъятность... Но это надо было подкрасться, ползти, его только на раз хватило. Она бы убила его...

* * *

Нет, не огонек, совсем другое - сумерки, и смотрят в окно два дерева. Большая толстая ель, она была всегда, сколько он помнил свою жизнь, стояла, только веток было меньше, и нижние не так широки... Росла у входа в дом, но Рему нужно, чтобы у окна. И она стояла там, где ему нужно. И рядом с ней вторая - вовсе крошечная елочка, Зиттов принес ее в свертке, в грязной сырой холстине, которую подобрал.

Он все подбирал, писал на чем попало - встретит по дороге, поднимет клочок бумаги или кусок ткани, распрямит, слегка проклеит несколькими движениями широкой кисти, и оставит приколотым булавками к полу... сушил, а потом писал. Хвалился, что сам придумал - писать маслом по бумаге, после него в Германии так стали писать, эта живопись вечная.

- Поверхность гладкая? Посыпь песочком, пока клей не высох..

* * *

В холсте оказалась крошечная елочка, Рему по плечо была. Зиттов выкопал ямку рядом с большой елью, посадил елочку.

- Не вырастет, ели капризны, - говорит, но Рем видел, что надеется. Ель замерла, но не засохла, а потом пошла в рост, медленный, едва заметный.