Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

«Souvenir» написано рукою женщины, то есть, по совести сказать, девушки. Рядом моею собственною рукою изображено: «Жизнь есть борьба правил с исключениями». Не помню, по какому случаю сделана мною эта надпись. Было ли то следствием любви и юности, когда сердце стремилось к широкой жизни, а голова, наполненная богатым запасом латинских склонений и неправильных глаголов, — к не менее широким обобщениям; или эта меланхолическая формула явилась результатом бесчисленного множества случайностей, сыпавшихся мне на голову, — повторяю, не помню. Знаю только, что это было накануне злополучной дуэли, о которой — ниже. Но мне до сих пор очень нравится это изречение, и я спокойно, с философским вздохом, произношу его при всяком фокусе событий, когда другие теряются и восклицают: «Какой реприманд неожиданный!» Для меня значительная часть сегодняшних исключений завтра может сделаться правилом, и наоборот. С другой стороны, даже самые упорные исключения, никоим образом не могущие стать правилом, по причине своей внутренней несостоятельности, тем самым уже осуждены на погибель, и это не может не доставлять некоторого утешения…

Мой револьвер играл роль в одном таком исключении. Я помню, в первый момент схватил его с ненавистью и начал ломать изо всех сил. Курок и винты поддались, механизм испортился; я устал и вспомнил свою формулу…

Какие бы подлости ни выкидывала иногда жизнь, любовь все-таки — самое прочное, неизменное «правило». Мало-помалу я примирился с сувениром и вернул ему прежнее значение — трогательного, только трогательного, воспоминания.

Дело было года три тому назад, зимою. Я ехал в село Выжимки — в качестве сельского учителя, и Надежда Александровна тоже в Выжимки — в качестве фельдшерицы. Очень приятно. Мы путешествовали по железной дороге, в третьем классе, и сидели друг против друга, возле окна.

Поезд уже давно миновал стрелки (мы познакомились на станции N.) и мчался на всех парах, слегка покачиваясь и гремя цепями. Вечерело. Вагон тускло освещался двумя фонарями. Было душно и сыро. Возле печки, посередине, столпилась кучка рабочих; они усердно подкладывали дрова, хранившиеся под ближайшей скамейкой, и курили махорку. Некоторые поскидали сапоги и сушили онучи. Ближайшая барыня громко чихнула и подняла ламентации. Отставной военный, в полинялом сером плаще и фуражке, с красным, засаленным сзади околышем, присоединился к ее партии. Толстый купчик флегматично плевал; какая-то старушка спокойно допивала сороковую чашку чаю, с трудом наливая из большого, как бочка, медного чайника. Котомки, котомочки, мешки, подушки. Проход украшался живописною коллекцией ног спавших пассажиров. Лапти и валенки распространялись прямо на полу, из-под скамеек; сапоги, калоши, башмаки занимали положение повыше. С потолка капало, стены были влажны, стекла окон изукрасились толстым слоем морозных узоров.

Раздался протяжный свисток, хлопнула дверь, и в густом облаке пара явился кондуктор.

— Билеты ваши, господа! Билеты! Покажите билеты! В Р. кто остается?

— Ах, кондуктор! Наконец-то!.. Пожалуйста!.. Здесь совсем сидеть невозможно!.. Махорка!..

— Кондуктор! что это у вас за порядки!.. Сапоги… Ффу-ты!.. А деньги небось берете!

— Мы, господин, ничего… Мы бросили. А что, например, сапоги — так мы тож денежки платим! Не нравится — ступай во второй класс!

— Хорошо, хорошо! Билеты ваши! Я вас, сударыня, если угодно, переведу во второй класс. Поезд сейчас остановится — вы и пересядете.

Кондуктор будил пассажиров, прекращал споры, надрезывал билеты, подшучивал над бабами, улыбался дамам и вообще вел себя приятным джентльменом.

— А вам, сударыня, не угодно перейти другой вагон? — обратился он к Надежде Александровне, когда очередь дошла до нее.

Надежда Александровна взглянула на него те то с гневом, не то с удивлением, пожала плечами и ответила не без резкости:

— Нам и здесь очень хорошо!

Мне чрезвычайно понравилось это «нам».

— К тому ли еще привыкать придется! — прибавила она через минуту, как бы про себя, и устремила глубокий взгляд на окно, из которого, впрочем, ничего не было видно.

Поезд остановился у станции и через пять минут тронулся снова. Дама и офицер ушли. Группа у печки разместилась под скамейками. Вагон погрузился в глубокий сон. Воздух наполнился храпом, сопением, сонными вздохами и сернистым водородом. Надежда Александровна продолжала смотреть в окно.

Высокая, деликатного сложения блондинка, лет двадцати, с темными бровями и низеньким, несколько тяжелым лбом. Правильный, аристократический овал нежного лица, изящный, прямой носик и большие серые глаза, глубокие и серьезные. Густые волнистые волосы, подрезанные до плеч, были откинуты назад и свободно рассыпались по стоячему воротничку синей суконной блузы, подпоясанной широким кожаным поясом. Из кармана выглядывал желтый ремешок револьвера.

Этой простоте и практичности костюма вполне соответствовало и количество багажа. Надежда Александровна везла с собою не больше десяти тючков и коробочек (что для женщины, переселяющейся совсем, поразительно мало), только одну, и то небольшую, подушку, а число всех платков, платочков и шарфиков, включая даже плед, никоим образом не превышало пятнадцати. Всё это лежало рядом с нею невысокой горкой вместе с теплым пальто и барашковой шапочкой. Мы занимали по целой скамейке.

— Вы в первый раз в деревню едете? — спросил я, желая завязать разговор. До сих пор мне удалось обменяться с нею только несколькими фразами.

— В первый. А вы?

Она отодвинулась от окна, уткнулась в угол скамьи, скрестила на груди руки и выразила на лице полную готовность побеседовать.

Я тоже ехал в первый раз. То есть не то чтобы совсем в первый (слава Богу! и на каникулы, гимназистом, езжал, и детство провел в деревне), но свет фонаря так хорошо рекомендовал ее круглый, розовый подбородок, шею и красивый склад губ, что мне захотелось иметь с нею как можно больше точек соприкосновения. Она говорила грудным, свежим голосом, немножко тихо, так что мне приходилось наклоняться вперед.

Она — дочь полковника, а я — губернского секретаря; но это всё равно. Она окончила фельдшерские курсы, а я мечтал поступить на медицинский факультет; мы, стало быть, вроде как товарищи. У нее жив отец, у меня — мать. У нее — два брата, у меня (вот совпадение!) — сестра и племянница. Один брат в офицерах служит, а другой… далеко.

Надежда Александровна глубоко вздохнула и с чувством посмотрела на потолок.

Она рассчитывает высылать ему половину своего жалованья. Я пока не буду высылать своим половины жалованья: а вот когда устроюсь, перевезу всех к себе. Надежда Александровна тогда непременно поселится с нами. Заживем чудесно! У меня большой огород будет. Ну, вероятно, садик… В Малороссии всё садики. Зимою — педагогические занятия, а летом — хлебопашество… Может ли быть что лучше такой мирной, трудолюбивой жизни? Организм здоров, грудь дышит свободно, душа не страдает…