Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2

И я-я-а-а-а…

Неизлечимо болен. Заразился от жизни. Но утешься: среди прочих и ты сын Божий. Сергей Павлович резко свернул направо и мимо игровой площадки с древними качалками, скособоченными каруселями и песочницей с еще влажным от вчерашнего дождя песком пошел к распахнутой настежь или сломанной калитке. Прочь. Ибо слишком многое успел непоправимо искалечить человек, чтобы Бог смог исправить.

Доктор шел быстро, почти бежал, словно кто-то гнал его отсюда. Зачем он сюда пришел? Кто его звал? Кому он может помочь? Вдруг он замер. На скамейке, стоявшей в тени высокого клена, сидел подросток, почти юноша, на что указывали светлый пушок на его щеках и подбородке и россыпь юношеских прыщиков на лбу. Большая дворняга с черной свалявшейся шерстью лежала у его ног. Он склонил голову, пес поднял голову, и таким образом они смотрели друг другу в глаза, что очевидно доставляло удовольствие им обоим, во всяком случае лохматый собачий хвост мел землю со скоростью автомобильного «дворника». Трогательную картину являла собой эта пара. Отрешась от всего, что их окружало, сузив мир до пространства скамейки, клена, юноши и собаки, можно было бы даже припомнить Адама, нарекающего сотворенных Господом тварей. Ты, говорит он черному лохматому существу с преданным взором, будешь зваться собакой, и дети твои, и дети твоих детей все будут собаками, и все вы до последнего издыхания будете верой и правдой служить мне и детям моим, и детям детей моих, а самолучшей вам наградой во все времена будет преподанная хозяйской рукой суровая ласка и добрый кус мяса, приготовленный для вас все той же заботливой рукой. И ты будешь охранять меня, будешь грозно рычать и устрашающе лаять, угрожая моим недругам, и бросаться на них, не щадя собачьего своего живота. На веки вечные заключаю завет мой с тобой и племенем твоим. И да не будет у тебя божества кроме меня; и служба твоя вменится тебе в оправдание грехов твоих, как-то: влечение к течным сукам, драки с кобелями-соперниками, и даже случающееся иногда непослушание моего гласа. Буду греметь на тебя гневом и наказывать, но не бойся: благоволение мое навсегда с тобой, тварью, избранной из всех тварей. Собачий рай обещаю тебе по истечении земной твоей жизни – безо всякого Страшного суда.

Однако мучительнейший вопрос возникает перед нами: как он возник и буквально пригвоздил к месту напротив скамейки Сергея Павловича Боголюбова. Каким образом, хотели бы мы знать, этот юноша или этот подросток, одним словом, этот юноша-подросток может приласкать пса или со словами: «Вот, верный друг, твоя награда!» попотчевать его кусочком колбасы, сыра, вообще чего-нибудь такого, что редко достается беспородным дворнягам? Пойдем далее: каким образом в пору сердечных томлений, которая, заметим, уже наступила или, во всяком случае, не за горами, он сможет обнять свою подругу – так, чтобы их груди соприкоснулись и он всем телом испытал нечто вроде удара током и предощутил ожидающее его в недалеком будущем блаженство? А игры, в которых выплескиваются кипящие молодые силы? Ему даже мяч не поймать, не говоря уже о том, что, повзрослев и возмужав, он не сможет построить дом и посадить дерево. Боже, Боже. Ведь он без рук. То есть они у него есть, но лучше бы их не было вовсе. Они едва выглядывали из коротких рукавов надетой на него синей футболки, коротенькие, будто у младенца, беспалые ручки с бледно-розовыми шрамами после недавней операции. Медленно поднял голову. На собаку глядел с любовью; на человека взглянул с холодным отчуждением. И дворняга повернула голову в сторону Сергея Павловича и предупреждающе зарычала.

– Не шуми, – сказал доктор. – Я свой.

– Тихо, Дружок, тихо, – ломающимся баском велел псине ее друг и господин. – Дядя поглазеет и пойдет себе дальше. Нечего ему тут делать.

– Ну почему же? – Серей Павлович осторожно присел на краешек скамейки, подальше от собаки, уже поднявшейся на все четыре лапы и в явном противоречии со своей кличкой недружелюбно уставившейся на незваного гостя. – Веди себя хорошо, и я тебя в следующий раз чем-нибудь побалую. – Это дворняге. – Я, может, и пришел сюда с тобой поговорить. – Это ему. – Ты не против?

– А вы кто? – у него в серых глазах точно такое же выражение, как у собаки в ее темно-карих: враждебно-настороженное. – Вам делать нечего? – Младенческие ручки шевельнулись, и вслед за тем он сделал движение, указывающее на его желание встать и пойти прочь. – Медом вам, что ли, тут намазано, что вы явились и сели… Никто вас не звал.

– Да ты погоди. – Сергей Павлович вытащил папиросу. – Я, знаешь, вчера встретил ваших… из интерната… ребят… На улице. Две девочки, одна на тележке. Мальчики с ними. Одного я сегодня здесь видел, он на велосипеде. Они закурить попросили. Ты, кстати, не куришь?

Он нахмурился, помолчал и затем промолвил отрывисто:

– Ну… дайте, если не жалко. Только…

Сергей Павлович кивнул и без лишних слов и размышлений извлек из пачки папиросу и поднес ее ко рту своего юного соседа. Тот прихватил зубами мундштук. Младший Боголюбов чиркнул спичкой, и они согласно и молча сделали по первой затяжке.

– Будем считать трубкой мира. Тебя как зовут?

Ловко орудуя губами и языком, перекатил папиросу в угол рта и невнятно произнес:

– Шаша.

– А я Сергей Павлович.

Рука у доктора дернулась, чтобы крепким рукопожатием скрепить состоявшееся знакомство, но своевременно изменила направление и пригладила волосы. Было бы неприятно, если бы он. Но, кажется, не заметил.

– Я сюда из Москвы, буквально на три дня… Я доктор на «Скорой помощи». А здесь, в Сотникове, мои корни: дед тут жил, прадед…

Дружок снова улегся, положив голову на скрещенные лапы в желтых носочках и исподлобья бросая на Сергея Павловича все еще настороженные взгляды.

– И вчера гулял с одним старичком… Игнатий Тихонович, он бывший учитель, он даже у вас математику преподавал, но ты его, скорее всего, не застал… так он сейчас, представляешь, летописец, пишет летопись Сотникова, уже, собственно, написал, я читал…

– Ну… и как… Интересно?

Резким кивком головы Саша стряхнул пепел с конца папиросы.

– Во всяком случае, не скучно, – улыбнулся доктор Боголюбов. – Мы с ним гуляли, и тут твои…

Он замялся.

– Да я знаю, о ком вы. – Саша выплюнул окурок и придавил его ногой. – Колян, Митька, Вовка и Верка с Катькой. Они в город каждый день ходят. Нам запрещено, но не в этом дело.

Нам, – с болезненной гордостью промолвил он и презрительно усмехнулся, – и запрещать! Да чихать… Мне нужно было б, и я бы ходил. Но мне не нужно. Я вообще, как они, не хочу…

Сергей Павлович вопросительно на него глянул.

– А что, – с вызовом сказал подросток, – они разве у вас денег не просили?