Маркус Зузак - Книжный вор

Небольшой пожар и щепку дыма вдали, где-то у Ампера, заметила Беттина Штайнер. Дым тек в небеса, и девочка показала на него пальцем.

— Смотрите.

Беттина заметила дым первой, но отреагировал быстрее всех Руди. В спешке он так и не выпустил из рук чемоданчик, бросившись бегом вниз по Химмель-штрассе и дальше, переулками в лес. Лизель побежала следом (поручив свои книги бурно сопротивлявшейся Розе), а за ней — еще какие-то люди из ближних убежищ.

— Руди, подожди!

Руди не ждал.

Лизель видела только чемоданчик, мелькавший в просветах между ветвями, пока Руди пробирался сквозь деревья к умирающим отсветам и туманному самолету. Тот лежал и дымился на поляне у реки. Летчик пытался там приземлиться.

Метрах в двадцати Руди остановился.

Когда там появился я, он уже стоял на поляне, переводя дыхание.

Во тьме были разбросаны сучья.

Иголки и ветви усеивали траву вокруг самолета, как топливо для пожара. Слева землю прожгли три глубокие борозды. Торопливое тиканье остывающего металла ускоряло секунды и минуты, пока Руди и Лизель не простояли там, казалось, много часов. У них за спинами собиралась и росла толпа, чье дыхание и фразы липли к спине Лизель.

— Ну что, — сказал Руди, — посмотрим?

Он двинулся сквозь обломки деревьев туда, где впечаталось в землю тело самолета. Нос машины окунался в текущую воду, а изломанные крылья лежали позади.

Руди медленно пошел по кругу от хвоста, обходя самолет справа.

— Тут стекло, — сказал он. — Все застеклено.

И увидел тело.

Руди Штайнер никогда не видел такого бледного лица.

— Лизель, не подходи. — Но Лизель подошла.

И увидела: едва осмысленное лицо вражеского пилота, деревья смотрят сверху, течет река. Самолет еще несколько раз кашлянул, а голова внутри качнулась слева направо. Он сказал что-то, чего дети, естественно, понять не могли.

— Езус, Мария и Йозеф, — прошептал Руди. — Он жив.

Чемоданчик стукнулся о бок самолета, и явились новые человеческие голоса и шаги.

Пламя погасло, и утро стало глухим и черным. Ему мешал только дым, но и он скоро выдохнется.

Стена деревьев не пускала сюда краски горящего Мюнхена. Глаза Руди уже привыкли не только к темноте, но и к лицу пилота. Глаза на нем были кофейными пятнами, а по щекам и подбородку тянулись глубокие порезы. Мятый комбинезон непослушно встопорщился на груди.

Невзирая на совет Руди, Лизель подошла еще ближе, и в ту же секунду, уверяю вас, мы с ней узнали друг друга.

А ведь мы знакомы, подумал я.

Поезд и кашляющий мальчик. Снег и обезумевшая от горя девочка.

Ты выросла, подумал я, но я тебя узнал.

Она не отпрянула, не кинулась в драку со мной, но я знаю — что-то ей подсказало: я рядом. Учуяла ли она запах моего дыхания? Услышала проклятое круговое сердцебиение, что преступлением обращалось в моей гибельной груди? Не знаю, но она узнала меня, и посмотрела мне в лицо, и не отвела глаз.

Как только небо начало угольно сереть навстречу свету, мы оба зашевелились. Оба увидели, как мальчик открыл свой чемоданчик, порылся в каких-то обрамленных фотографиях и вынул маленькую желтую мягкую игрушку.

Осторожно вскарабкался к умирающему.

И тихонько положил улыбающегося мишку ему на плечо. Кончиком уха тот коснулся горла пилота.

Умирающий вдохнул игрушку. И заговорил. Он сказал по-английски:

— Thank you. — Когда он говорил, длинные порезы раскрылись, и капелька крови сбежала, виляя, по горлу.

— Что? — спросил Руди. — Was hast du gesagt? Что вы сказали?

Увы, я не дал ему услышать ответ. Время пришло, и я протянул руки в кабину. Медленно вытянул душу пилота из мятого комбинезона, высвободил из разбитого самолета. Люди подыгрывали молчанию, пока я шел сквозь толпу. Я протиснулся на свободу.

А небо надо мной затмилось — всего лишь последний миг ночи, — и могу поклясться, я увидел черный росчерк в форме свастики. Он неряшливо расплывался там, наверху.

— Хайль Гитлер, — сказал я, но к тому времени я уже прилично углубился в лес. А позади плюшевый мишка сидел на плече трупа. Лимонная свечка теплилась под ветвями. Я нес на руках душу пилота.

Пожалуй, верно будет сказать, что за все годы правления Гитлера никто не смог послужить ему так верно, как я. У людей не то сердце, что у меня. Человеческое сердце — линия, тогда как мое — круг, и я бесконечно умею успевать в нужное место в нужный миг. Из этого следует, что я всегда застаю в людях лучшее и худшее. Вижу их безобразие и красоту и удивляюсь, как то и другое может совпадать. И все же у людей есть качество, которому я завидую. Людям, если уж на то пошло, хватает здравого смысла умереть.

То было время окровавленных людей, разбитых самолетов и плюшевых мишек, но первая четверть 1943 года закончилась для книжной воришки на радостной ноте.

В начале апреля гипс на ноге Ганса Хубермана подрезали до колена, и Папа сел в мюнхенский поезд. Ему дадут неделю отпуска на восстановление, прежде чем он вольется в ряды военных канцелярских крыс в Мюнхене. Там его ждет бумажная работа на расчистке мюнхенских фабрик, домов, церквей и больниц. В дальнейшем будет ясно, поставят ли его на ремонтные работы. Все будет зависеть от его ноги и состояния города.

Когда Ганс вернулся домой, на улице было темно. Он задержался на сутки, потому что его поезд остановили из-за угрозы бомбежки. Ганс остановился на крыльце дома № 33 по Химмель-штрассе и сжал кулак.

Четыре года назад в эту дверь увещевали войти Лизель Мемингер. Макс Ванденбург стоял на этом пороге с ключом, кусавшим ему ладонь.

Теперь пришла очередь Ганса Хубермана. Он постучал четыре раза, и ему открыла книжная воришка.

— Папа, Папа.

Она повторила это, наверное, сто раз, обнимая его на кухне и не отпуская от себя.

После ужина они до поздней ночи сидели за столом, и Ганс рассказывал обо всем жене и Лизель Мемингер. Об ЛСЕ и затопленных дымом улицах, о несчастных потерянных, неприкаянных душах. О Райнхольде Цукере. Бедном глупом Райнхольде Цукере. Потребовалось много часов.

В час ночи Лизель отправилась спать, и Папа пришел посидеть с ней. Она несколько раз просыпалась, чтобы проверить, здесь ли Папа, и Ганс ни разу ее не подвел.

Ночь была спокойная.

Постель — теплая и мягкая от счастья.

Да, это была чудная ночь для Лизель Мемингер, и покой, тепло и мягкость продлятся еще приблизительно три месяца.

Но история Лизель займет еще шесть.