Маркус Зузак - Книжный вор

(Часть I)

И снова я предлагаю вам взглянуть на конец света. Наверное, чтобы смягчить удар, который вам предстоит, а может, чтобы самому лучше подготовиться к рассказу. Так или иначе, должен сообщить вам, что, когда свет закончился для Лизель Мемингер, на Химмель-штрассе шел дождь.

Небо капало.

Будто кран, который ребенок старался открыть изо всех сил, но не получилось. Сначала капли были холодными. Они упали мне на руки, когда я стоял у лавки фрау Диллер.

Я услышал их над собой.

Посмотрел сквозь плотные тучи и увидел жестяные самолетики. Я видел, как у них раскрываются животы и оттуда нехотя вываливаются бомбы. Конечно, они сбились с цели. Они часто сбивались.

Бомбы снизошли, и вскоре тучи спеклись, а холодные дождевые капли стали пеплом. На землю посыпались горячие снежинки.

В общем, Химмель-штрассе сровняли с землей.

Дома разбрызгались с одной стороны дороги на другую. Фюрер значительно глядел с поверженного и разбитого портрета на расколотом полу. И все же улыбался — в этой своей серьезной манере. Он знал такое, чего не знали все мы. Но я тоже знал кое-что, чего не знал он . И все это — пока все спали.

Спал Руди Штайнер. Спали Мама и Папа. Фрау Хольцапфель, фрау Диллер. Томми Мюллер. Все спали. Все умирали.

Выжил только один человек.

Она уцелела, потому что сидела в подвале, перечитывая историю своей жизни, проверяя ошибки. Прежде этот подвал сочли недостаточно глубоким, но в ту ночь 7 октября 1943 года он сгодился. Обломки ядрами валились вниз, и через несколько часов, когда в Молькинге установилась чужая и растрепанная тишина, местный патруль ЛСЕ что-то услыхал. Эхо. Там, внизу, где-то под землей, девочка стучала карандашом по банке из-под краски.

Они замерли, склонившись ухом к земле, и снова услышав, принялись копать.

Они отбрасывали все это вверх.

Убрали еще кусок разваленной стены, и один увидал волосы книжной воришки.

У этого мужчины был такой замечательный смех. Он принимал новорожденного ребенка.

— Не могу поверить — она жива!

В суетливом галдеже было так много радости, но я не мог разделить их воодушевление.

Чуть раньше я нес на одной руке ее Папу и Маму — на другой. Обе души были такими мягкими.

Их тела были выложены чуть подальше, вместе с остальными. Папины милые серебряные глаза уже тронула ржа, а Мамины картонные губы застыли приоткрытыми, скорее всего — в форме незавершенного храпа. Как богохульствуют все немцы — Езус, Мария и Йозеф.

Спасительные руки вынули Лизель из ямы и отрясли крошки битого камня с ее одежды.

— Девушка, — сказали ей, — сирены запоздали. Что вы делали в подвале? Откуда вы знали?

Никто не заметил, что девочка еще сжимала в руках книгу. В ответ она завизжала. Оглушительный визг живого.

— Папа!

И еще раз. Ее лицо смялось, и она сорвалась на еще более высокую и паническую ноту.

— Папа, Папа!

Девочку выпустили — она кричала, плакала и выла. Если ее и ранило, она еще этого не знала, потому что вырывалась, звала, искала и снова выла.

Она все еще стискивала в руках книгу.

Отчаянно цеплялась за слова, которые спасли ей жизнь.

Первые девяносто семь дней после возвращения Ганса Хубермана домой в апреле 1943 все было хорошо. У него было много случаев загрустить от мысли о том, что его сын воюет в Сталинграде, но он надеялся, что какая-то часть его везения передалась и сыну.

В третий вечер по возвращении Папа играл на кухне на аккордеоне. Уговор есть уговор. У них были музыка, суп и анекдоты — и смех четырнадцатилетней девочки.

— Свинюха, — одернула ее Мама. — Прекрати так гоготать. Не такие уж смешные у него анекдоты. Да и сальные к тому же..

Через неделю Ганс вернулся на службу и ежедневно ездил в город в какую-то военную контору. Он говорил, что там отлично кормят и снабжают куревом, а иногда приносил домой то пару булочек, то немного джема. Совсем как в старые добрые времена. Несильный авианалет в мае. Редкий «хайльгитлер» тут и там, и все хорошо.

До девяносто восьмого дня.

Это была та же старуха, которая объявила евреев в первый раз, когда их видела Лизель. На уровне земли ее лицо оказалось черной сливой. Глаза были темно-синие, как вены. И ее предсказание оказалось точным.

На самом пике лета Молькинг получил знак о том, что с ним случится. Знак этот явился пред общие взоры, как всегда являлся. Сначала подскакивающая голова солдата и ствол, тычущий в небо над этой головой. Потом изодранная колонна позвякивающих евреев.

Единственная разница в том, что на сей раз их пригнали с другой стороны. Их вели в соседний городок Неблинг драить улицы и делать грязную работу, от которой отказались военные. Позже в тот же день они шагали обратно в лагерь, медленно и устало, разгромленно.

И опять Лизель высматривала Макса Ванденбурга, решив, что он вполне мог оказаться в Дахау, не проходя под конвоем через Молькинг. Его не было. В тот раз — не было.

Но дайте срок, и теплым августовским вечером Макс обязательно прошагает через город в такой колонне. Однако в отличие от остальных он не будет рассматривать дорогу. И кидать случайные взгляды на зрительские трибуны фюрерской Германии.

А в тот день, в июле, — как потом подсчитала Лизель, на девяносто восьмой день после Папиного возвращения — она стояла и рассматривала ползущую груду скорбных евреев — искала Макса. По крайней мере, это не так больно, как просто стоять и видеть.

«Это ужасная мысль», напишет она потом в подвале на Химмель-штрассе, но это было искренне. Видеть их было больно. А какова их боль? Боль спотыкающихся ботинок, пытки и закрывающихся ворот лагеря?

Их прогнали сквозь город дважды за десять дней, и вскоре слова безымянной сливолицей женщины с Мюнхен-штрассе полностью подтвердились. Беда не замедлила прийти, и если евреев можно упрекнуть в том, что они стали предостережением ее или прологом, то за подлинную причину следовало винить фюрера и его поход на Россию: ибо, когда Химмель-штрассе проснулась одним июльским утром, вернувшегося солдата нашли мертвым. Он висел на балке в прачечной рядом с лавкой фрау Диллер. Еще один человеческий маятник. Еще одни остановленные часы.