Салим Баши - Пёс Одиссея

Мурад услышал, как голос отчетливо произнес:

— Лучший из миров был бы компромиссом между ульем и клубком гадюк.

Пожалуй, сам он стал бы трутнем. Или гадюкой. Он не избежал рокового притяжения и, как все они, склонялся в сторону зла, сейчас ничто не удерживало его от падения, и он мечтал об улье, где они исполняли бы заранее назначенные роли, где правила, установленные задолго до их появления на свет, соблюдались бы, хотя никто и не подозревал об их существовании и смысле; однако по ночам гадюки сползались в его кошмарные сны, тогда, весь в поту, он просыпался и набрасывался на лист бумаги, писал и писал, выпускал целые вереницы слов, как ему казалось, не связанных логически, однако, перечитывая написанное по прошествии многих дней, он находил в нем смысл, который задавали слова, сцепляясь друг с другом на странице помимо его желания, и листки накапливались по мере того, как из ночи в ночь сменяли друг друга о кошмары, под диктовку женщины, которую подгоняло то ли время, то ли обманутый муж, решивший предать ее смерти на рассвете.

— Вы преувеличиваете! — воскликнул майор.

— Не так уж сильно, — парировал Мурад. — Приглядитесь-ка, чего они хотят!

— Кто?

— Воины Аллаха, — насмешливо сказал Мурад.

— И чего же они хотят? — спросил майор Смард, изобразив заинтересованность.

— Порядка, — обронил Мурад и снова подошел к окну.

Майор Смард, повернув голову, следил за ним глазами.

— Но поступают они совсем иначе.

— Так значит, вы ничего не поняли! — запальчиво выкрикнул Мурад. — Им не больше моего хочется, чтобы продавец сигарет стал властителем умов. Но только они тоже больны. Больны куда серьезнее, чем думают.

— Чума, — сказал я. — Древняя чума.

— Вы их, кажется, любите, — заметил майор Смард.

— Я их ненавижу, — ответил Мурад.

Я декламирую:

— Наш город, сам ты видишь, потрясен ужасной бурей и главы не в силах из бездны волн кровавых приподнять. Зачахли в почве молодые всходы, зачах и скот, и дети умирают в утробах матерей. Бог-огненосец — смертельный мор — постиг и мучит город. Пустеет Кадмов дом, Аид же мрачный опять тоской и воплями богат. [17] Софокл. Эдип-царь. Пролог. Перевод С. Н. Шервинского.

Все молчали. Снаружи солнце время от времени исчезало за трепещущими эвкалиптами. Комната качалась от света к мраку и от него — к полутьме.

— Крыло трагедии простерлось над нами, — сказал наконец Мурад.

— Вы ошибаетесь, — возразил майор тайной полиции. — Наше государство крепкое. Оно сопротивляется. Каждый день наши люди выходят на бой с опасностью и отражают ее атаки.

— Война — кривое зеркало, — ответил Мурад. — Мы сами похожи на то, с чем воюем.

— Неужели вы хотите сказать, что я ничем не лучше этих головорезов?!

Майор Смард казался оскорбленным.

— Понимайте как вам угодно.

— С высоты своих двадцати лет вы нас поучаете. Вы бы сначала жизнь прожили, молодой человек.

— Я прожил.

— Вы не знаете своих врагов. Неужели вы думаете, что они позволили бы вам так рассуждать?

Мурад не ответил.

— В таком случае, зачем все эти речи? — продолжал майор Смард.

— А зачем запрещать мне говорить? — спросил Мурад.

— Да я вам в жизни не… Ох уж эти высоколобые! Ну будьте же хоть когда-нибудь реалистами!

— А вот это не наша миссия, — сказал Мурад.

— В чем же вы видите свою миссию? — вопросил майор Смард, скрестив руки на груди.

— Заставлять дьявола и Господа Бога вести диалог.

— Хватит! Ничего из нашего разговора не выйдет. Я должен идти.

Майор Смард встал.

— Сегодня вечером, если не возражаете, встретимся в «Шемс Эль-Хамра».

— Без меня, — фыркнул Мурад.

Я, ничего не сказав Мураду, принял приглашение майора. Мы с ним увидимся в самом популярном ночном клубе Цирты. Мне интересны сомнительные заведения и люди, которые туда, ходят. У меня обостренный вкус к приключениям: поиск новизны, граничащий с риском погубить душу. Майор вышел. Солнце ворвалось в комнату. Ветер снаружи стих. Мурад все стоял у окна. Над его головой небо, лицо тонет в серебристых лучах. Он смотрел на нас, раскачиваясь с пяток на носки и обратно. Он что-то бормотал. Сказанные шепотом неразличимые слова, потерянная навсегда песня…

От полудня до четырех часов мы с Мурадом праздно бродили по парку. Махнув рукой на занятия, по большей части бессмысленные, мы плыли в пене дней. Это выражение, конечно, ничего не значит, но в те часы безделья бег корабля, море и его кипящие волны вытеснили из моего сознания все прочие образы. Под небом Африки полуденные часы порой так тягучи, так томительны, что им подобает растекаться морскими метафорами. Молчание Мурада принуждало к сдержанности и меня. Мне не хотелось отвлекать его от грез. О чем он мечтал? О вихревращении света, изливавшегося на нас стеклянными блестками? Этот свет сокрушал нас всей тяжестью своей подлинности. Или о Цирте? Сейчас мне страшно было оставаться ее полновластным хозяином. Только для меня, мрачного, одинокого, сбрасывала туфельки ночная бабочка. Только для меня замарашка садилась в карету, мгновение назад бывшую тыквой. Сказка? Но тогда кто же записывал каждый шаг моего беспорядочного отступления? Мои колебания, сомнения?

— Никто, — сказал Мурад.

— Ой! — вздрогнул я.

— Ты говорил вслух, — пояснил он.

Мы лежали под эвкалиптом, среди корней, на черной земле. Ветви укрывали нас от ярости солнца. Мы находились в сумрачном лесу. Было, наверное, около двух.

— Ты бормотал во сне.

— Я устал. К тому же сегодня вечером я работаю.

Мурад не ответил. Ему это было безразлично. Я тоже умолк и стал разглядывать ветви, ниспадающие, сухие. Свету иногда удавалось пробиться сквозь плотный занавес из желтых перьев. Тогда, ослабев, он капал вниз. Стоявшее в зените солнце ничего не могло поделать с рассеивающей силой листьев. Порыв ветра пробегал по этому руну, и небо смешивалось с землей, погребая под своей лавой спасительную тень, грозя утащить нас к себе в пекло.

— Солнце и смерть не могут смотреть друг на друга, — изрек Мурад.

На этих мудрых словах я закрыл глаза и принял в объятья милого: спутника — сон. Мне снилось…

Я стоял на солнце и ждал. Верхушка флагштока таяла где-то очень высоко в небе. Две или три темно-зеленые палатки, разбитые среди камней и пыли, — подобие военного лагеря. И больше ничего. Форта Лотфи не существовало. Этот пункт не был нанесен ни на одну карту генштаба. Казарма стояла в пустыне. Проволочное ограждение расплывалось в жарком мареве, таяло под безжалостными лучами.

Словно статуя с отбитыми руками, аджюдан [18] Унтер-офицерское звание во французской армии. лет пятидесяти, кривой — с черной повязкой на правом глазу, — прохаживался перед выстроившимися на солнцепеке солдатами.