Салим Баши - Пёс Одиссея

— Это ты написал.

— Да, я.

Они читали, перебрасывались шуточками. Потом плевали на пол, бросали под ноги испещренные знаками листки, топтали их. Крепостные стены рушились. Тысячелетние камни отваливались друг от друга и летели в море, вздымая смерчи, белые, ненастоящие. Цирта, выстроенная моими руками, явившаяся на свет из моей головы, стремительно удалялась и умирала под сыпавшимися на нее ударами. Мощеные улицы исчезали из моего мозга. Дети тонули. Их крики врывались в мои растерзанные внутренности. Все гибло, как знаки на песке под порывами ветра.

— Ты скажешь. Ты слышишь меня. Ты скажешь.

Бычья Голова обнажил саблю. Его дыхание обволакивало меня. Мне некуда было деться от змеиного шипения, вырывавшегося из его ноздрей. Я где-то обронил нить. Нить моих историй. Я не мог вернуться. Ночь обступила меня со всех сторон. Виден был только глаз палача, один-единственный сигнальный фонарь во мраке.

— Ты все нам скажешь.

Его лицо давило меня, как свинцовая плита.

— Мне нечего сказать.

Удары и оскорбления сыпались градом. Рушились уступы скалы. Из черного зева брызгало пламя. Оно клубами разлеталось в ночи. Кровавыми клубами. Пламя пожирало звезды, светящиеся безжизненные дырочки. Стекла взрывались. Их осколки разлетались во все концы света. Мосты погружались в пропасть. Деревья воспламенялись. Эвкалипты со своими длинными ланцетовидными листьями пылали, как краснеющие драгоценные геммы.

Мир подходил к последнему пределу. Его обитатели разбредались по земле, кто куда, надеясь спастись от чудовищной волны, набиравшей силу на севере. Цирту со всех сторон окружал песок. Красный песок — сколько хватало глаз. Море поднималось. В незапамятные времена назначенное хранителем, оно готовилось накрыть собой все, от заката до восхода.

— Скажешь!

Я заперся в осажденной водами Цирте. Я не хотел больше их слышать. Я слушал яростный шум жидких масс, строившихся в когорты. Я слышал поступь неисчислимых легионов, которые вот-вот должны были обрушиться на мир.

Слово обретало плоть — страшную плоть.

— Говори!

— Во имя кого?

Того, кто, потрясая воздух, родился от ночи. Того, кто назвал небо небом, а воды водами и разделил их. Того, кто шелковистыми фестонами развесил созвездия и оставил их шириться, расти. Почему же я не находил слов, что воздвигают и творят? Почему дар речи оставил меня в час распада? Крики. До меня долетали крики. Они подтачивали фундаменты, грозили заживо похоронить меня. Одни лишь крики сопутствовали мне.

Эти развалины, эти дома на изрезанной трещинами земле, эти сорванные мосты, эти страницы, нанизанные на клинок сабли, эти сыпавшиеся мне на голову удары — было ли записано в них пророчество о моем воскресении, моем зените? Восстану ли я, как феникс, из этого пущенного по ветру пепла, из распятого скелета, обрету ли прежнее лицо и тело? Возродится ли мой город? Способны ли слова воспеть первые проблески его грядущей славы?

Я путался. Мое произведение горело. Никогда больше не возьмусь я за перо. Никогда больше не стану складывать слова, чтобы проложить борозду, где зародится жизнь.

Только что Мурад и я ушли от Рашида Хшиши, прихватив с собой Хамида Кайма. День клонился к вечеру, и свет понемногу терял резкость. Окуная листья в обжигающий ветер, большие эвкалипты кивали палево-голубому небу. Шагая рядом, Хамид Каим рассказывал:

— В последние дни восстание оказалось во власти единственного реально существующего идеологического движения — исламизма.

5 октября 1988 года часть молодежи бросилась на улицы Алжира с неистовством вышедшей из берегов реки. Паводок захватил многие города — не осталась в стороне и Цирта, — грозя начисто смыть издыхающую политическую систему. Восстание было подавлено с чудовищной жестокостью. По улицам Алжира ездили забитые трупами грузовики. Причинами такой катастрофы стали молодость манифестантов, в большинстве своем почти детей, и отсутствие политического проекта.

Мирная манифестация, потопленная в крови, послужила политической трибуной для движения, которое теперь могло прятаться за мертвецами, за пропавшими без вести, за искалеченными детьми, за вдовами.

— Когда я писал свои первые статьи, я не мог не видеть этой истины, — произнес Хамид Каим. — Демократы-эмигранты напрасно придирались друг к другу в радиоэфире, прикидывали так и эдак, порицали, спорили о происходящем — они ничего не знали о том, чем жил изнемогающий, затравленный народ, отчаявшаяся молодежь.

Журналист смотрел на нас. Мурад кивнул в знак согласия. Худое лицо Хамида Кайма морщилось от солнечного жара.

— И все же я думал, что еще возможно повернуть ход событий, вновь придать демократический импульс тому, что сбилось с пути истинного в безумной тяге к прошлому.

Эвкалипт опустил к нам свои листья. Мятное благоухание коснулось моих ноздрей, затем рассеялось, унесенное прочь множеством иных запахов этой земли — кроваво-красной, сумеречной и, как мне казалось, бесконечно усталой. Возможно, я ошибался. Неоспоримой истиной были лишь косые лучи света на наших лицах, пламя меж деревьев. Университетский городок в пять часов вечера был переполнен густыми благовониями юного лета.

После событий октября 1988 года, а может, и раньше Хамид Каим осознал жизнь как отсутствие, как громадное, ежедневно носимое одиночество, ставшее бременем, ярмом. Он обращал взгляд в будущее, которое, как говорили, принадлежало ему, и не мог различить в нем даже малейших признаков надежды. Некогда он жил, любил, но этого больше не было, и с этим следовало смириться. Теперь он довольствовался исполнением долга — чтобы, как он сформулировал для себя, избежать меланхолического безумия. По утрам он вставал, садился в поезд, который и вез его в город, шел по улицам — позже они станут внушать ужас, пока же ходить по ним было страшно из-за грязи, — поднимался по лестницам в редакцию. Там, поздоровавшись со всеми, он садился за стол и начинал работать над новой статьей.

Часто он откладывал ручку, вставал, подходил к окну своего кабинета и смотрел на серый город, катившийся вниз, к морю. Улицы набегали друг на друга, образуя некое подобие шахматного поля, клетки которого были заполнены островками жилых домов, небольшими парками, где точили лясы редкие гуляющие, и огромными пустырями, что были усеяны холмиками отбросов. Свалки захватывали города.

Он подолгу останавливался взглядом на этих обширных пространствах, копался в каждой складке пустыря, вычислял, как геометр, малейший наклон почвы, вникал в едва ощутимые топографические различия: тогда он ощущал, как между ним и этим неровным пустырем, между ним и этим полумертвым городом рождалось некое согласие, столь зыбкое, что оно не выдерживало и малейшей попытки его проанализировать. Но Хамид Каим умел растворяться, исчезать, уплывать в просторные, темные, грязные глубины города и моря.