Луи де Берньер - Война и причиндалы дона Эммануэля

Тела так и остались на тропе, а ночью одичавшие собаки Аурелио устроили пир; потом огромный черный ягуар напугал их рыком, и они, поскуливая, убежали. Бархатная кошка села и урча принялась рвать клыками плоть, смутно припоминая этот вкус в прошлом, которое в ее мировоззрении было беспрерывным «сейчас». Насытившись, она потащила кусок детенышам; только один был черный, и в один прекрасный день он тоже превратится в величественного, страшного зверя.

Утром Аурелио не стал будить Кармен; собрал жестянки и отправился на каучуковую делянку. У него была просека, штук тридцать деревьев – достаточно каучука для своих нужд или чтобы заработать пару лишних песо. Но не раз Аурелио спрашивал себя, с какой вообще стати возится с этим каучуком; дело, если память не изменяет, всегда было неприбыльное.

Когда-то в джунглях легионами кишели алчные захватчики, поработившие, а потом изгнавшие индейцев, для начала подарив им блага цивилизации: рубашки вместо кусмы, [73]оспу, грипп и сифилис – лекарство от перенаселения. По рекам сновали каноэ с моторчиками, звукоподражательно называвшиеся «пеке-пеке», – их волоком таскали через варадеро, узкие полоски суши, где почти сходились реки. Индейцев считали всего-то вьючными животными, порой им приходилось разбирать на части и перетаскивать на другие реки пароход, а сами они лавировали по водным потокам на плотиках из бальзы, походивших на египетские. В те дни можно было подгрести к шлюхам в каноэ, «лодочникам», которых «льево-льево», сводни, возили вверх-вниз по реке, ибо джунгли распаляют похоть посильнее шпанской мушки, и все, даже монахини, испытывают постоянный зуд непрестанного возбуждения.

В то время здесь еще жили индейцы инге-инге, чей язык состоял из слова «инге-инге»; оно произносилось на разные лады с ужимками и жестами, с редкостной точностью передавая мельчайшие смысловые оттенки, более сложным языкам недоступные. Обитало племя «бубенчиков», чья одежда целиком делалась из хвостов гремучих змей, и еще племя, умевшее высушивать человеческие головы до четырех пятых подлинного размера. Голову насаживали на шест и оставляли на неделю. Когда она чуть подгнивала, в черепе делали вертикальный надрез и удаляли все кости. Снятую кожу обжигали изнутри горячими камнями и коптили над костром из корней пальмы, пока не станет нужного размера, но и тогда можно различить, чья была голова – белого или индейца, поскольку у бледнолицых длиннее брови. Мастера высушивания кусикуари уменьшали все человеческое тело, индейцы путамайо и япура, просто любители, сохраняли только руки, а вот неизобретательные кашибо собирали одни зубы.

В те дни люди несметно богатели на «черном золоте», одежду в стирку отправляли в Париж и привозили оттуда целые стальные дома, чтобы возвести в джунглях. Дома стоят по сию пору, и по сию пору жить в них слишком жарко.

Но это все было давно, до того, как кто-то втихомолку вывез семена каучукового дерева в Малайзию, до того, как изобрели синтетический каучук. Тогда джунгли затихли вновь, а стальные дома затянуло ползучими растениями.

Но Аурелио по-прежнему собирал каучук, окуривал его дымом, скатывая в большие черные шары, умел добывать сок из дерева ровными полосами и помнил, для чего применять каучук – например, конопатить каноэ. Сегодня он хотел набрать чуточку сока, чтобы сами джунгли не забыли, каково это, а души давно отошедших в мир иной каучеро и сирингуэро [74]пребывали в счастливом упокоении: они прожили жизнь не напрасно, искусство их не утрачено. Аурелио поступал так, потому что ненавидел, когда рушится жизнь, как рухнула в юности его жизнь в сьерре, как рухнула жизнь наванте.

Он сделал надрез на первом дереве и смотрел, как в жестянку медленно течет латекс, а сзади подкралась Пар-ланчина и ладошками шаловливо закрыла отцу глаза, как делала в детстве.

– Я знал, что ты тут, – сказал Аурелио. – Твоя кошка мелькала за деревьями.

Парланчина убрала руки и обняла его за шею.

– Папасито, – умоляюще сказала она, – посиди со мной и расскажи про начало мира.

– Гвубба, я уже столько раз тебе рассказывал эту историю, что скоро сам ее забуду.

– Еще разочек! Ну, садись.

Они сели спинами к стволу, Парланчина обхватила колени и приготовилась слушать, искоса глядя на отца – когда же начнет? Аурелио натолкал коки во флягу и пососал.

– Я начинаю, – сказал он. – Однажды с небес упало медное яйцо, и из него выскочили индейцы. Потом упало серебряное яйцо, из которого выскочила знать. Прошло много-много времени, упало золотое яйцо, и из него выскочил сам Инка.

– А кто сделал эти яйца? Расскажи, папасито.

– Их сотворил Виракоча – Солнце.

– А кто сотворил Виракочу?

– Пачакамак.

– А кто создал Пачакамака?

– Никто, Гвубба. Пачакамак – дух всего сущего.

Парланчина задумалась, опустила голову на колени, и волосы водопадом потекли к земле.

– Если Пачакамак – единый дух, почему тогда столько разных богов, столько разных людей, так много всяких растений и зверей?

– Потому что всякий дух – кусочек единого духа. Один дух – может, ноготь с пальца Пачакамака, а другой – волосок с его головы.

– Расскажи еще раз, папасито, почему на свете разные народы?

– Потому что когда Пачакамак увидел народившихся людей, он сделал огромную лохань, чтобы их помыть. Первые люди, которых он вымыл, вышли чистенькими, потому что вода в лохани была чистой, и они сделались белыми людьми. Потом Пачакамак помыл следующих, но вода капельку испачкалась, и те люди вышли из лохани индейцами. Затем вымыл последних, а вода была уже совсем грязная, и те вышли чернокожими.

– Ну уж нет, папасито! – вознегодовала Парланчина. – Что ж это, я считаюсь грязнее тебя?

– Нет, Гвубба, нет, – успокоил ее Аурелио. – Это сказочка для дурачков. На самом деле Пачакамаку скучно было делать все похожим, потому и нет нигде на свете двух одинаковых вещей.

– Теперь расскажи, папасито, как Манко-Капак [75]стал Инка.

– Хватит на сегодня историй, – Аурелио снова пососал из фляги. – Лучше ты мне ответь, почему не сказала, что ждешь ребенка?

Парланчина рассмеялась:

– Потому что я знала, ты уже заметил, как у меня раздулся живот и налились груди.

– Родится дитя духов, – сказал Аурелио. – Будет принадлежать больше мертвым, чем живым.

– Родится твой внук, папасито. Станет сосать мою грудь и расти. Если отыщется для него тело, он туда переселится. А нет – будет жить с нами в лесу, на свободе.

– Федерико с тобой? – спросил Аурелио. – Что-то я его не вижу.

– Он же не твой сын, папасито, – мягко улыбнулась Парланчина. – Ему нравится гулять в горах и стеречь перевалы, как мне – охранять тропы.

– Надо рассказать твоей матери, что она станет бабушкой, – Аурелио поднялся и сунул флягу с кокой в котомку.