Лев Александров - Две жизни

До утра закапывали воронку. Приехали на грузовике солдаты. Руководил толстый командир с ромбом в петлицах.

— Чтобы к утру и следа не было!

Мешки с мукой бросали в воронку, из разорванных мешков ссыпали муку лопатами, свозили землю на тачках с цветочных клумб вокруг памятника Ломоносову. Собирали книги, складывали в нижнем холле библиотеки. Борис нашел давно запрещенную монографию Бауэра "Теоретическая биология". Венгерский биолог Эрвин Бауэр, переселившийся в Союз в тридцатые годы, успел перед своим арестом в тридцать восьмом опубликовать эту книгу. Борис о ней много слышал, но держать в руках не приходилось. Оглянувшись по сторонам, сунул ее под куртку, под левую руку.

Когда к утру видимых глазу прохожих наружных следов на площади и во дворе почти не осталось (даже голову Ломоносову кое-как приставили), ребята вернулись к себе. Вовка и Эдик мерзли без пиджаков. Пиджаки несли свернутыми — в них были книги. Смотря на груду толстых монографий, вываленных на стол академика, Вовка удовлетворенно сказал:

— Спасем эти культурные ценности от превратностей войны. Лично я претендую на Каррера с Льюисом и Рэндалом. «Введение» Адама Казимировича Раковского с болью в сердце отдаю Эдику. Из-за остальных, думаю, ссориться не будем.

В этот же день всех вызвали в штаб. Усталый Рыжиков вручил повестки Краснопресненского Райвоенкомата.

— Распишитесь в получении. Из военизированной охраны демобилизуетесь. Сейчас по домам, а завтра к девяти ноль-ноль на Пресню. Что брать с собой, — там написано. Счастливо воевать, ребята! Живы останетесь, возвращайтесь в МГУ после победы. Корпус заприте, ключи занесите мне.

Вышли на Моховую. Вовка сказал:

— Вот и кончилась наша лафа. Хорошо, что спирт допить успели. Вы как, собираетесь завтра на Пресню?

Эдик:

— А ты что, не пойдешь?

— Зачем время зря тратить? Все равно не возьмут. У меня же минус девять. Я же стрелять не в ту сторону буду. А вдруг дурак попадется и забреет. Нет уж, я завтра с утра начну свой дранг нах остен, родной Химфак догонять.

— Смотри, Вовка, ты же расписался. Найдут, плохо будет.

— Кто найдет? Кто искать будет? Ты что, не видишь, что творится? Им сейчас в этом бардаке только и делов, что выслеживать Владимира Горячева.

Перед тем, как разойтись по домам, пошли к площади Ногина посмотреть, куда попала вчерашняя первая бомба. Здание ЦК стояло разрезанное пополам. Одна половина будто целая, только странно было смотреть на обнаженные ячейки комнат, открытые с одной стороны холодному осеннему ветру и напоминавшие множество маленьких театральных сцен: занавес уже поднят, столы, стулья, даже лампы настольные кое-где видны, а актеры еще не вышли. Другая половина — бесформенная груда камней. Милиционеры заканчивали ограждение, отгоняли останавливающихся прохожих. По Ильинскому бульвару пошли наверх к Маросейке. Борис сказал:

— Самолет так и не сбили. Сам фюрер, наверное, летчику железный крест на грудь прицепит. Сбросил три бомбы и попал в ЦК, Кремль и Университет.

У памятника героям Плевны разошлись.

— Ладно, ребята, ни пуха вам ни пера. Встретимся — напьемся, чертям тошно станет.

В военкомате, куда Борис пришел утром с Елизаветой Тимофеевной, все кончилось очень быстро. Медосмотра никакого не было. Врач задал несколько вопросов и написал: "годен к строевой службе". В маленькой анкете, в графе "есть ли репрессированные родственники?", Борис написал «нет». Военком забрал паспорт, сказал, что Борис зачислен в седьмую маршевую команду, которая завтра утром выходит пешком во Владимир, где они будут распределены по запасным полкам для прохождения военной подготовки. С маленькой группой призванных Бориса повели в здание соседней школы. Седьмая маршевая занимала два класса. Молоденький лейтенант, начальник команды, записал Бориса, разрешил быть свободным до вечера, велел запастись едой (он сказал "сухим пайком") на два дня, потому что нет уверенности, что в первые же дни марша удастся организовать питание.

Почти весь день Борис провел у Иры, было хорошо. Вечером — дома. Елизавета Тимофеевна приготовила "сухой паек" — бутерброды, крутые яйца, вареная картошка, огурцы. Была недолгая воздушная тревога, после отбоя Борис сказал:

— Уже девять, мама. Пора идти. Завтра выход в семь. Не надо приходить провожать, простимся сейчас.

— Простимся, Борюнчик. Но провожать я все равно приду. Ира придет?

— Придет.

— Ну и я приду. А простимся здесь. Посидим тихо напоследок. Ну, иди. Одно помни. Что бы ни случилось, ты всегда найдешь меня здесь. Если буду жива. И не геройствуй. Может, впрочем, и не придется. Возьмут немцы Москву, война кончится.

— Не кончится, мама.

— Ну, не знаю. И пиши, чаще пиши. Обо мне не волнуйся. Я все выдержу. До свиданья, мой мальчик.

Прижала голову Бориса к груди, потом взяла лицо в ладони, поцеловала глаза, губы. Поцелуй этот Борис надолго запомнил. У них в семье не было принято целоваться. Александр Матвеевич не терпел "эти сантименты", да и Елизавета Тимофеевна внешних проявлений нежности не любила.

(Из воспоминаний Бориса Великанова

"Тыл и фронт 41–42 гг.". Написаны весной сорок третьего года в г. Грязовце, Вологодской области).

Я пишу это для вас, мои любимые. Для тех, кому не безразличны мои мысли, мои поступки. Вас не много на земле, всего три-четыре человека, но других читателей мне не надо. Когда-нибудь мы соберемся в уютной комнате, и я буду весь вечер рассказывать вам об этом далеком, навсегда ушедшем, печальном времени. Пододвиньтесь поближе, я кладу голову к тебе на колени, милая, и начинаю.

Первого ноября я прошел последний раз по Садовой мимо нашего дома. С большим мешком за плечами и маленькой сумочкой с бутербродами в руке я бодро шагал с такими же ничего не видевшими и не понимающими молокососами на восток, в неизвестность, в армию. Мы вышли на Владимирку. По ней двигались бесконечным потоком команды мобилизованных. Шла Красная Пресня, Киевский и другие районы. Шла молодежь, с шутками, песнями, — мы еще так недалеко ушли. Шли, строго выдерживая равнение, разбитые на взводы и отделения. Скоро эти стройные колонны превратятся в сплошную серую массу, не расползающуюся лишь потому, что в одиночку идти было некуда, а куда-то идти было нужно. Я шел с Володей Зальценбергом, студентом Химфака, на курс старше меня. Мы довольно быстро познакомились и разговорились еще на формировочном пункте (я его раньше не знал, на окопах он не был). У него был странный легкомысленный туристский вид, когда он шел своей пританцовывающей походкой с маленьким чемоданчиком в руке, без перчаток (он забыл их дома). Рюкзак его ехал на повозке, потому что на втором километре Владимирки лопнули лямки. Это был упитанный юноша, вежливый и воспитанный. Единственное, к чему он относился серьезно, было его собственное благополучие, и когда некоторое время спустя оно явно пошло на убыль, его благожелательность и терпимость стали таять на глазах. Впрочем, он все-таки был хорошим большим мальчиком, взрослым ребенком, несколько ограниченным, мало видевшим, мало читавшим и еще меньше думавшим. Во всяком случае с ним можно было разговаривать не одним языком матерных ругательств, и я спокойно оставлял свой мешок на его попечении, а это много значит, как я узнал впоследствии. И поэтому мы проделали с ним вместе путь от Москвы до Мурома.