Лев Александров - Две жизни

Через несколько дней Бориса вызвали на факультет. Университет был пуст. Преподаватели, студенты эвакуировались в Свердловск. Кое-какое оборудование увезли, но в лабораториях, практикумах — посуда, приборы.

С Биофака послали в комаудиторию. Там собралось человек тридцать, одни ребята. Павел Рыжиков с Истфака, председатель университетского комитета ВЛКСМ, глаза красные, небритый, встал перед кафедрой.

— Значит так, ребята. Мы собрали всех оставшихся в Москве студентов мужского пола. Вы мобилизуетесь в военизированную пожарную охрану МГУ. Будете жить в университете на казарменном положении. Заступите сегодня вечером. Сейчас разбейтесь на тройки, выберете в каждой тройке старшего. Старшие подойдут к столу, я запишу, распределю по объектам, поясню обязанности. Впрочем, обязанности и так ясны, не маленькие. Во время воздушной тревоги — на крыше зажигалки тушить, ящики с песком приготовлены, на крыши затащите сами. Лопаты, рукавицы, ключи от всех корпусов получите. Связь телефонная. Список телефонов дам старшим. Обстановка, сами понимаете, тревожная. Никого посторонних в корпуса не пускать. Подозрительных задерживать, доставлять в штаб охраны. Штаб — в кабинете ректора. Вопросы есть?

С места:

— Что значит «военизированные»? Оружие дадите?

— Оружия нет. Мне выдали два нагана. Один у меня, другой у дежурного по университету. Ничего, в крайнем случае лопатами Еще вопросы? Нет? Тогда начинайте.

К Борису подошел высокий парень с Химфака. Вовка Горячев. Борис с ним довольно близко сошелся на окопах (хотя рыли противотанковые рвы, все студенты говорили "на окопах").

— Слушай, Великанов, давай к нам в тройку. Еще Эдик Бурштейн, наш химфаковец с четвертого курса, да ты его по окопам знаешь, парень свой. Заметано?

Старшим выбрали Горячева. Борис с Бурштейном подождали в сторонке, пока Вовка не закончил оформление у Рыжикова.

— Наш корпус — где БХА, а пост — на крыше физфака, над Большой Физической. Скажете — неудобно? Действует великий принцип ЧЖ. Хотя заступаем в девятнадцать ноль-ноль, в кладовку пойдем сейчас, а потом сразу к БХА, ключи уже у меня, есть идея насчет помещения.

На черной кожей обитой двери табличка: Академик Н.Д.Зелинский. Дверь заперта. Вовка вытащил складной нож, открыл тонкое лезвие, и через две минуты замок щелкнул:

— Прошу, ребята. Будьте, как дома. Смотри, Эдик, вот что значит вовремя изобрести противогаз. Неплохо устроился этот маразматик.

Глубокие в мягкой коже кресла. Два дивана. Огромный письменный стол.

— И телефончик есть. Ну-ка, попробуем. Работает. Спасибо, барышня, проверка. Пошарьте, ребята, в шкафах, есть у меня подозрение. Ацетон нам ни к чему. А вот то, что нужно. Смотри, литра четыре, це-два-аш-пять- о-аш. Надеюсь, не абсолютизированный, а то меня совесть замучит. Так что давайте, ребята, по домам, а к семи сюда, как штык. Несите закусь, какая найдется, отметить начало службы, чай, картошку, сахар, соль. Впрочем, натрий хлор на Химфак нести грешно. Бутылку подсолнечного я принесу. Завтракать будем по очереди бегать на Тверскую в молочную. Сосиски на обед тоже всегда там купим. Ужинать, пока спирт есть, здесь будем. А дальше, чем на два дня, загадывать в наше время наивно. Да, возьмите одежду потеплее. На крыше ночью холодно. Дверь в квартиру захлопнем, я вас открывать научу. И объявление повесим: "Занято военизированной пожарной охраной МГУ".

Десять дней ребята прожили в кабинете академика. На крышу лазили каждый день, вернее каждую ночь. Нашли короткий путь подземными коммуникациями на физфак, так что через пять минут после сирен были на крыше. Дежурили по двое, один оставался в корпусе. Вид с крыши был прекрасный: Кремль, как на ладони. По утрам в молочной на углу Тверской (все были коренными москвичами, новые названия не любили) никого, кроме студентов из охраны МГУ, не бывало. Мягкая французская булка, сосиски, сметана, чай — жизнь прекрасна. Вечером картошка, домашние соленые огурцы. Спирт разводили до 60-градусной крепости, через пару дней в одной из лабораторий нашли еще, хватило почти до конца.

Уже на второй день стало ясно: можно не бояться, говорить обо всем. Борис всегда удивлялся, почему так быстро узнаешь: с этим человеком говорить можно, с этим — нельзя. Вовка объяснил:

— Это у нас чутье выработалось. Ты же биолог. Дарвина проходил. Естественный отбор. У кого не выработалось, те вымерли.

У Горячева отец был крупный военный, посажен в тридцать седьмом. Вовка чем-то напоминал Сергея, нарочитой циничностью, житейской ловкостью. Но циничность вроде напускная, защитная. От отца не отказался, в комсомоле не был.

— Чтобы я за эту сволочь кремлевскую добровольно воевать пошел, — да ни в жизнь! Сам армию уничтожил, всех командиров перестрелял, а теперь в штаны наклал, по радио распинается, братьями и сестрами называет. И чего этот дурак Гитлер с нашим поссорился? Мы их кормили, нефть давали, чего полезли?

Эдик:

— А если призовут?

— Призовут — пойду. И воевать буду, думаю, не хуже других. Меня с детства приучили: если делать — делай хорошо. А чтобы самому напроситься, как наши энтузиасты, — накося, выкуси! Впрочем, не призовут, мне последний раз белый билет дали, да и отец сидит.

— А по-моему, с фашистами надо воевать. Четвертый курс пока не брали, но теперь, наверное, меня призовут, раз я с университетом не уехал. Все-таки, что ни говори, фашисты. "Семью Оппенгейм" читал? У нас, конечно, много дров наломали, но ведь основа, идеи правильные. Думаю, после войны по-другому будет. Если победим.

Борису было с ними хорошо. По вечерам, после нескольких бюксов разведенного, если не было воздушной тревоги, читал ребятам стихи. Блока, Пушкина, иногда свои. В кабинете уютно, говорили обо всем, тихо, без суеты.

29 октября воздушную тревогу объявили еще засветло, только начало смеркаться. На крыше дежурили Борис с Вовкой. Сидели спиной к стене на низкой трубе. Постепенно темнело. Разрывы зениток приближались. Прожекторы лихорадочно заметались по небу. Послышался гул самолета. Затем один за другим три взрыва, отделенные друг от друга несколькими секундами. Первый взрыв откуда- то из-за Кремля, слева. Второй прямо перед ними за кремлевской стеной, сразу же черное облако, а затем столб пламени. И тут же самый сильный удар, казалось, перед их корпусом. Взрывная волна сбросила ребят с трубы на плоскую железную крышу. Вскочили, подбежали к парапету. Пыль стояла над Манежем и университетским корпусом на Моховой. Гул самолета затих, ближние зенитки смолкли. Пошли вниз к Эдику. Из штаба уже позвонили: всем идти к корпусу на Моховой, взять лопаты. На Манежной площади перед решеткой главного корпуса лежал милиционер. Потом узнали — взрывной волной было убито несколько постовых. Им не разрешалось уходить во время воздушной тревоги. Огромная воронка на тротуаре между воротами к корпусу и Манежем. С Манежа и со здания Горьковской библиотеки МГУ снесены крыши. Перед самыми воротами опрокинут грузовой трамвай, валяются мешки, многие разорваны, освещенная отблесками пожара в Кремле белая мука на булыжниках. У Ломоносова в центре двора голову, как ножом, срезало. По всему двору разбросаны книги, взрывной волной направленно разрушено книгохранилище.