Лев Александров - Две жизни

— Вставай, парень. Тебя как — Борис? Вставай, Боря. Надень что-нибудь, простудишься.

Дрожащими руками, молча натянул штаны, рубашку.

— Твой стол? В шкафу — твои книги? Отцовы бумаги, книги есть? Поглядим, поглядим.

Вдвоем вытаскивали книги, бросали на пол. Вытряхивали ящики.

— А это что? Стишками балуешься? Возьми, Коля, на всякий случай, там посмотрим. А это — куда дверь?

Мама:

— Там другая семья. Звягинцевы, муж и жена.

Тетя Клава, конечно, знала, что там Надя с Мишей, но даже не взглянула на Елизавету Тимофеевну.

Все вышли в гостиную. У стола сидел папа, смотрел прямо перед собой. В дверях стоял еще один молодой, с кубарями. Няня Маруся — у стены на краешке стула, бормотала:

— Господи, что это? Господи, что это?

На большом столе навалены книги. Борис заметил несколько красных томов стенограмм съездов: тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого. Он их недавно прочел, потихоньку от папы.

Все книги со стола сложили в два рюкзака, туда же бросили тетрадки со стихами.

— Собирайтесь, гражданин Великанов, прощайтесь, пора ехать.

Елизавета Тимофеевна принесла из спальни небольшой чемодан.

— Здесь все, что надо, Шура.

И к главному:

— Где наводить справки, чтобы узнать, когда эта ошибка будет исправлена?

— У нас, гражданка, ошибок не бывает. Справки на Матросской Тишине. А вещички-то уже заранее приготовили? Ждали, значит? А говорите — ошибка.

Александр Матвеевич встал. Все вышли в переднюю. Одел осеннее пальто, хотя рядом висела шуба. Обнял маму.

— До свидания, Лиза. Я вернусь.

Няня Маруся схватила папину руку, поцеловала.

— Бог тебя благослови, барин. Что же это делается, Господи!

Папа обнял Бориса:

— Держись, Боря. Ты теперь мужчина, главный. И помни, я ни в чем не виноват.

— Я знаю, папа.

Вот и все. Ушли.

Мама сразу сказала:

— Надо прибрать.

И они до утра убирали спальню, гостиную, комнату Бориса. Потом мама приготовила завтрак, и в восемь сели за стол втроем.

Утром мама сказала:

— Ты, Боря, иди в школу, как всегда. Не надо никому ничего говорить. Они сами узнают. Сегодня я буду целый день дома, надо многим позвонить, а завтра поеду в Можайск, к тете Наде.

Надежда Матвеевна, единственная папина сестра, жила в Можайске. Она была учительницей русского языка и литературы, а ее муж, Ефим Григорьевич, — учителем математики.

Вечером пришел Николай Венедиктович. Пили чай. Николай Венедиктович написал заявление на имя Ежова о том, что он знает А.М.Великанова много лет, убежден в его честности и преданности Советской власти. И подписался: инженер Н.В.Вдовин, место работы и адрес. И сказал маме:

— Вы, конечно, знаете, Елизавета Тимофеевна, что всегда можете рассчитывать на мою помощь. И материальную, и любую.

— Спасибо, Николай Венедиктович, но ничего не надо. У нас есть, что продавать, да и я всегда сумею устроиться юрисконсультом или экономистом. А заявление ваше вряд ли поможет. Только себе повредите.

— Это — мое дело. Я не могу не написать. А чудеса бывают. Редко, но бывают.

Больше никто из маминых или папиных друзей к ним не пришел. А Николай Венедиктович бывал, как и раньше, каждую неделю. Только теперь всегда приносил что-нибудь к ужину.

Дней через десять в школе на большой перемене Бориса отозвал в сторону Сережка Лютиков.

— У тебя отца арестовали, как врага народа. Почему не заявил в комсомольскую организацию? Хоть бы мне сказал, Борька. Я бы, как секретарь, сам сообщил официально. На собрании всегда лучше, когда сами заявляют. В десятых классах уже было несколько таких дел. Ребята правильно себя вели, и все обошлось, не исключили.

— А как — правильно?

— Сказать, что осуждаешь. Что отказываешься от такого отца. Обязательно спросят, — а где был раньше? Надо говорить, что он ловко маскировался, но все-таки признать, что был недостаточно бдительным. И все обойдется.

— Я, Сережка, не буду осуждать, не буду отказываться. Пусть исключают.

— И дурак. Давай поговорим, как следует. Походим после школы. Встретимся не у выхода, а на Самотеках, на углу Цветного. Не надо, чтобы вместе видели.

Часа два они ходили по бульвару от Самотек до Трубной и обратно. Борис позвонил из автомата домой, чтобы не волновались.

С Лютиковым у Бориса сложились странные отношения. Круглый отличник, лучший спортсмен школы, комсомольский лидер, всеми признанный хозяин класса, Сергей наедине с Борисом становился другим человеком, менее самоуверенным, более мягким, позволял себе слегка (не слишком) подсмеиваться над своей комсомольской активностью. Дома у Сергея Борис ни разу не был. Знал только, что жили Лютиковы бедно. Отец — слесарь и истопник большого дома на Каляевской, где они занимали комнату в громадной коммунальной квартире (Сергей любил полушутя-полусерьезно с утрированной гордостью подчеркивать свое пролетарское происхождение). Мать не работала. Детей в семье было пятеро. Сергей старший. У Великановых Сергей бывал. Брал книги, просто сидел с Борисом в его комнате, разговаривал. Борис иногда читал ему стихи. У Сергея был слух. С его замечаниями и оценками Борис часто соглашался. Маме Сергей не нравился.

— Очень целенаправленный молодой человек. Да и не молодой вовсе. Он сразу взрослым вылупился.

Папа встретил Сергея только один раз, когда тот засиделся у Бориса дольше обычного. За чаем задал Сергею пару обычных «взрослых» вопросов. После сказал Борису:

— А этот твой приятель (он ведь приятель тебе) ничего. По крайней мере не хлюпик.

Разговор на Цветном бульваре получился тяжелым. Говорил больше Сережка.

— Ты пойми, Борька. Ведь ты по-настоящему и не можешь знать, виноват он или нет. Ты процессы помнишь? Ведь кто бы раньше подумать мог — такие имена! Сами сознались. Ну, хорошо., хорошо. Пусть Александр Матвеевич не виноват. Но ведь уже все! Кончилось! Органы не ошибаются. Не могут позволить себе ошибаться. И правильно. Такая борьба идет. Надо чистить страну. И если в этой чистке пострадает пара тысяч невинных людей, — что делать? Надо смотреть шире. Ну, хорошо, хорошо. Ты слюнтяй, чистоплюй, ты не можешь принять несправедливости. Для тебя твоя совесть важнее общего дела. Так ты о себе, о матери подумай. У тебя жизнь впереди. И жить-то тебе здесь. Играть надо по правилам. Не ты их придумал, не тебе с ними бороться. Через полтора года школу кончаем. Ведь ты на биологический, в МГУ хочешь. А кто тебя, исключенного из комсомола, сына врага народа, примет? Что молчишь?

— Не буду я каяться, Сережка. И осуждать не буду.

Сергей выругался матерно, неожиданно рассмеялся, хлопнул Бориса по плечу и легко сказал:

— Ну, не будешь, — и ладно! Я, по правде сказать, и не очень надеялся. Так, на всякий случай, вдруг выйдет. Ты только не обижайся, когда я на собрании тебя с говном мешать буду. Мне иначе нельзя. А сейчас забудем этот разговор. Пойдем ко мне. Бати дома нет, мелюзгу гулять выгоню, а мать мешать не будет. Тебе сейчас самое время выпить немножко. Небось черной головки и не пробовал никогда. У бати спрятана. Налью по маленькой.