Лев Александров - Две жизни

— А то остался бы, Боречка, на ночь. Я баба жадная, мне двух часов мало, особенно с молоденьким таким. Лестно ведь старухе. Девок молодых полно, у учительши живешь, дочка на выданьи, а ко мне в деревню за пять верст ходишь. Останься, милай!

— Нельзя, Феня. Ночью тревога может быть, проверка.

Борис одевался, не поднимая головы. Вот уже третий раз он у этой Фени, и опять после мутит, будто тухлое яйцо съел. Еще весной Юрка Васильков отвел его в клубе между танцами в сторонку.

— А твоя Олечка ничего, симпатичная. Только, небось, все всухую, а, Борька? Танцевать — танцует, прижимается, а дальше ни-ни?

Борис не ответил. Его всегда коробили эти постоянные жеребячьи офицерские разговоры, хвастливые откровенности.

— Что стесняешься, лейтенант? Не мужик, что ли? Конечно, хозяйская дочка, неудобно. Хочешь, адресок дам? Здесь недалеко в деревне баба одна, солдатка, живет. Пожилая хотя, за тридцать уже, а может и все сорок, но горячая и любит это дело, страсть! К ней все наши ребята ходят. И даже Кузьмич два раза удостоил. Так что проверено — мин нет, триппер не подцепишь.

— Что ж она, деньгами берет?

— Какие деньги? Она сама заплатить готова. И молоком напоит, и самогон поставит. Ну, для первого раза, чтобы приличнее было, возьми плитку шоколада из офицерского пайка. Хочешь, я свою добавлю.

Борис шел не спеша. Еще только девять часов, а сумерки. Ничего не поделаешь, август. Подумать только, полгода он в этом паршивом городишке. Но жаловаться грех. Служба офицерская, командирство, взвод (уже третий набор принял) — все стало привычным и необременительным. Чем больше доверяешь людям, тем больше они заслуживают доверия. Борис ко всем бойцам, даже к мальчишкам, только что призванным, обращался на вы. Сперва, чувствовал, удивлялись и даже, наверное, смеялись за спиной. Крошин как-то сказал укоризненно:

— Что это вы, товарищ лейтенант, каждому шибздику «вы» говорите? Когда старший командир «вы» говорит, значит недоволен. Так только выговор объявляют или замечание официальное делают.

Потом привыкли. Борис знал — солдаты к нему хорошо относятся. И не потому, что не кричал на них, не ругался. Они видели — дело знает, на занятиях по матчасти в книжечку не заглядывает, на тактических учениях решения принимает не по уставу, а по обстановке. Фронтовики понимали: учит правильно, чтобы потерь поменьше, а врагу похуже. Со старшиной уже через полмесяца жили душа в душу. Понял: для Крошина армия это жизнь, другой не знает, а для него, Бориса Великанова, времянка. Поэтому пусть подворовывает слегка, на то он и старшина, помкомвзвода. Зато вся взводная бюрократия в ажуре. Борис и не проверял никогда, подписывал, не глядя.

Дома с хозяевами отношения самые теплые. Николай Степанович иногда раздражал многословием, уж очень педагогическими, учебническими литературными суждениями, нет, не современными, не "по Абрамовичу", а провинциально интеллигентскими, в меру прогрессивными. В то же время рискованных утверждений никогда себе не позволял, Бориса побаивался: все-таки офицер, взводом командует. Ирина Петровна, немного взбалмошная, гораздо более искренняя, но одновременно вполне прагматичная, возможных материальных выгод не упускающая, с Борисом разговаривала, как с членом семьи. Попросила дать домашний адрес и написала восторженное письмо Елизавете Тимофеевне, в котором всячески хвалила ум, воспитанность и образованность Бориса. Та, естественно, ответила, поблагодарила, а в очередном письме Борису поинтересовалась, не видит ли в нем хозяйка будущего зятя.

С Ольгой Борису было просто. Стандартное ухаживание с шутливыми пикировками, танцы, ничего серьезного ни у него, ни, по-видимому, у нее. Ольге явно льстило, что за ней ухаживает, гуляет с ней вечером по главной улице поселка не мальчишка, а командир, фронтовик, гораздо (на целых три года) старше ее.

Много времени Борис проводил в библиотеке. Часто, отослав взвод с Крошиным на полдня в поле на тактические учения и строевую подготовку, часами читал Гете, Гейне, Ницше. Ольга поставила ему особый столик, не в маленькой читальной комнате, а у окна за книжными полками. Впрочем, и в читальной никогда никто не сидел. Борис был потрясен прозой Гете. До войны читал стихи, пробовал одолеть «Фауста» и не смог: скучно, многословно. После любимого Гейне добротные стихи Гете казались тяжеловесными, слишком правильными. Но проза, особенно оба тома "Вильгельма Майстера" и " Дихтунг унд Вархайт", поразили. Действительно — олимпиец. Казалось — что еще можно сказать о жизни, о человеке? Но все-таки Гейне был ближе. Перечитывал «Райзебильдерн», переводил стихи из "Бух дер Лидер". Взялся даже за "Дойчланд — айн Винтермэрхен", перевел половину и надоело.

В библиотеке каким-то чудом сохранился весь Ницше по-немецки. Когда-то, лет шестнадцати, Борис запоем читал и перечитывал «Заратустру». "Человек есть нечто, что нужно превзойти" — казалось глубокой мудростью. Эмоциональная мистическая образная проза Ницше действовала, как стихи. Теперь увидел: стихи не очень хороши. Конечно, никаким "предтечей фашизма" этот искренний и больной человек не был.

Борис не только переводил. Особенно много писал ранней весной. Пять-шесть стихотворений объединил он в "Весенний цикл". Сейчас, возвращаясь вдоль лесной опушки к поселку, Борис молча декламировал в такт шагам.

У крыльца Бориса ждала Ольга.

— Гуляешь, товарищ командир? А к тебе твой денщик прибегал. Велел передать, чтобы сразу, когда бы ни пришел, явился к ротному.

Костин жил в одноэтажной пристройке к зданию школы.

— Товарищ старший лейтенант…

— Отставить. У Феньки был? Да я не ругаюсь, Борис. Просто хотел пораньше тебе сказать. Пришел приказ из Округа. Ты и еще несколько офицеров из ЗСБ направляетесь в распоряжение штаба Степного фронта. Завтра все дела приведешь в порядок, послезавтра утром сдашь взвод Крошину. Как взвод-то? С этим ты уже целый месяц.