Лев Александров - Две жизни

— Взвод хороший, Николай Кузьмич.

— Жалко с тобой прощаться, лейтенант. Ты завтра вечером ко мне после ужина приходи, посидим напоследок.

Борису везет. Кончается сорок третий год, а он опять в Москве. Точнее не в Москве, а в поселке Листвяны по Ярославской дороге рядом с Москвой. Танковая бригада, в мотострелковом батальоне которой Борис так недолго провоевал командиром взвода, в первом же бою после последнего взятия Харькова потеряла все танки и была отправлена на переформировку на станцию Петушки в семидесяти километрах от Москвы. Через месяц бригада прекратила существование, и Борис попал сюда, в Листвяны, во вновь формирующийся САП на должность ПНШ-2. Дел в полку во время формировки у Бориса было не много. Командир полка, подполковник Курилин, москвич, ночует дома и на почти ежедневные отлучки Бориса смотрит сквозь пальцы. Договориться с помпохозом о сухом пайке вместо талонов в офицерскую столовую удалось сравнительно дешево: поллитра, купленные на Тишинке — главном московском черном рынке. Днем в полку Борис обедал без всяких талонов, так что концентраты, комбижир, белый хлеб — все эти потрясающие деликатесы офицерского тылового пайка, шли домой. Елизавета Тимофеевна была счастлива. О войне Бориса не расспрашивала, сам не рассказывает, значит не хочет или не может. Хватит с нее писем, хотя в письмах врет, конечно.

Университет еще летом вернулся из эвакуации в Москву. С Ирой Борис за пару месяцев так и не встретился. Позвонил. Сегодня занята. Больше не звонил. Да и времени не было. Решил сдать все теоретические зачеты и экзамены за третий и четвертый курсы. Приходил на экзамены в форме, с лейтенантскими танкистскими погонами, с наганом в кобуре на ремне через плечо. Профессора удивлялись, ставили пятерки. После очередного экзамена шел к Горячеву. У Вовки всегда можно было выпить, потрепаться без тормозов.

За два дня до нового года поздно вечером позвонил Горячев.

— Тебя на новогоднюю ночь с твоего военного объекта отпустят? Приходи, Борька. Знакомые кое-какие будут. Не пожалеешь. И не вздумай ничего приносить. Всего хватает.

То, что у Вовки всегда всего хватает, Борис знал хорошо. Ребята рассказывали, — в эвакуации Горячев многим помогал. И в Свердловске, и в Ашхабаде, когда нужно, появлялись продкарточки, справки с печатями. Вовка не объяснял, его не спрашивали.

Тридцать первого Борис проводил сорок третий с Елизаветой Тимофевной. Выпили по рюмке сухого за то, чтобы в сорок четвертом все кончилось, чтобы Бориса не успели снова послать на фронт. Борис знал — в феврале снова воевать, но матери об этом не говорил. В одиннадцать Борис встал.

— Я пошел, мама. До утра не жди. У Вовки старая компания собирается, я обещал.

Мог бы не говорить, Елизавета Тимофеевна никогда не спрашивала, куда и с кем, надолго ли.

К Горячеву на Смоленскую успел пешком. До нового года оставалось десять минут. За столом человек пятнадцать, старый год провожали. Почти все университетские, с разных факультетов. В Ашхабаде студентов осталось мало, передружились. Борис сразу увидел Иру. Изменила прическу, губы карминовые (раньше никогда не красила). Рядом с ней очкарик с физфака, лицо знакомое по окопам, имя забыл. Горячев встал из-за стола, обнял Бориса, подвел к столу.

— А это, ребята, кто не знает, Борис Великанов. Не смотрите, что в задрипанном пиджачке. Мы все здесь неполноценные, в тылу отсиживаемся, а у него две звездочки на погонах, под Москвой воевал рядовым, а теперь сам начальник, только забыл какой, танкист, кажется. Кто на окопах в сорок первом был, тем известно: Борька парень хороший, а главное — стихи пишет. Настоящие. Борька, не может быть, чтобы тоста не было. Прочти. Выпей сперва для разгона и прочти.

После граненого стакана разбавленного охлажденного за окном спирта (некрепкий, градусов тридцать) настроение поднялось. Закуска — лучше не надо: сало, огурцы соленые, американская тушенка в банках. Все-таки Горячев волшебник.

Ира подняла глаза, улыбнулась. Такая знакомая, кокетливо- капризная улыбка.

— Прочти, Борюнчик (научилась у Елизаветы Тимофеевны), прочти, не бойся, все свои.

Ну и что, и прочту. Не для них написано. Думал, будет Вовка и несколько ребят, с которыми уже у него встречался. Чего бояться? Дальше фронта не пошлют.

Встал, налил полный стакан.

— С новым годом, со старым счастьем!

Ира вскочила, протянула рюмку.

— Прелесть, Борька. Первый танец твой.

Очкарик с физфака сказал важно:

— Неплохо. Настроение есть. Только "Дорогие мои, хорошие" — из Есенина.

Смотри, какой эрудит.

Тишина за столом. Борис не отрывал глаз от Иры. Красива, ничего не скажешь. И неспокойна. Гложет что-то.

Вовка покрутил ручку патефона, поставил вальс. Ира вытащила Бориса.

— Пойдем, Боречка, вспомним старое.

Такой знакомый запах волос. И руки на плече у самой шеи, большой палец, будто невзначай, время от времени нежно гладит щеку.

— А ты стал лучше танцевать. Кто учил?

— Находились. Знаешь, я сейчас тебя поцелую. Твой этот хмырь в очках в драку не полезет?

— Не надо, Боречка, мы уже взрослые.

— У меня стихи в голове крутятся. Кончится пластинка, я в уголок отойду, а потом снова потанцуем. Хорошо?

Через двадцать минут Борис отозвал Горячева.

— Вова, поставь "Утомленное солнце".

— Только что ставил. Ты что, не слышал?

— Не слышал. Мне сейчас надо.

Борис подошел к Ире.

— Эрлаубен за мир, фройлен!

— Не хвастайся, Боречка, я и так знаю, что ты по- немецки можешь. Ты же не любил танго.

— Так получилось, что в данный момент меня устраивает только танго.

Медленные скользящие шаги.