Лев Александров - Две жизни

Мне повезло. На Финскую не успел и отбывал службу в Москве, в Покровских казармах. В начале сорок первого получил как-то увольнительную на вечер. Друзья у меня были. Возвращался ночью, естественно под градусом, через Каланчевку. Увидел Ленинградкий вокзал и не смог удержаться. Купил билет на «Стрелу» и утром — в Ленинграде. Я, собственно, не по дому соскучился. Плевать я хотел на дом. Девушка у меня была в Ленинграде, Инна. Пять дней, как в бреду. Можно сказать, женился. Без ЗАГСа. Через пять дней пришел в себя, вернулся в Москву. Тогда строго было. Длительная самовольная отлучка. Трибунал. Получил десять лет исправительно-трудовых. О Воркуте, где отбывал срок, рассказывать не буду. Вряд ли от Дунино сильно отличается.

Когда война началась, нас в лагере кормить почти совсем перестали. Правда, и раньше не перекармливали. А в сентябре молодым ребятам, вроде меня, предложили искупить вину кровью. На фронт в специальные части. Судимость снимается с первым ранением. Слава богу, меня быстро царапнуло под Смоленском, две недели в медсанбате, и стал воевать нормальным солдатом. К лету сорок второго дослужился до сержанта, а тут приказ Сталина о "с незаконченным высшим", и меня в офицерское пехотное.

В начале сорок третьего выпустили меня младшим лейтенантом — и в маршевую роту на Западный фронт. Нас было человек тридцать, я старший.

У продпункта в Калуге встретил Инну. Она там служила старшей медсестрой во фронтовом госпитале. К вечеру уже сам не свой, пьяный без вина. Собрал свою команду, раздал документы, добирайтесь, ребята, я догоню. Не догнал. Явился по назначению через неделю. Трибунал: дезертирство в военное время. Долго со мной не чикались, объявили приговор, — высшая мера.

После зачтения приговора отвели в соседнюю комнату. Там уже ждал майор из Госбезопасности, мужик лет тридцати, образованный. Говорил вежливо, сухо, по-деловому. Объяснил, что по ходатайству органов мне могут заменить условно высшую меру на десять лет с направлением в штрафбат до первого ранения. После ранения восстановят в звании. А «условно» потому, что я должен подписать некий документ. Текст занимал две страницы. Я его хорошо запомнил, хотя и мало что соображал тогда. Согласно этому документу я становился секретным сотрудником органов государственной безопасности с обязательством докладывать их представителям в частях, где буду служить (то есть Смершу), об антисоветских высказываниях, о настроениях солдат и офицеров и о многом другом, сам понимаешь. Я должен также выполнять любые конкретные распоряжения офицера Смерша. Эта моя деятельность не будет влиять на прохождение службы, на получение очередных званий и должностей, о ней никто не будет знать, кроме органов. При переходе в новую часть я обязан в течение пяти суток вступить в контакт с представителем Смерша. В случае попыток уклониться от принятых на себя обязательств, а также в случае разглашения их тайны, приговор о высшей мере автоматически вступит в силу.

Документ я, конечно, подписал. В штрафбате опять отделался легким ранением. И начал служить. Старался как можно чаще менять места службы, надеялся — потеряют. Сам ни разу не доложился, но всегда дня через три меня вызывали. Вступил в партию, из кожи вон лез, ордена и звездочки зарабатывал. Наконец, в предыдущем полку, я там, как ты, ПНШ-2 был, не вызвали. Потеряли. На всякий случай драку устроил, я тебе рассказывал, перевели сюда. Здесь пока Травин молчит, но я не обольщаюсь, когда-нибудь найдут. Мне теперь бы ранение потяжелее схватить, чтобы в госпиталь на полгода, а там и война кончится. Или героя. Как думаешь, героя не расстреляют?

1. Некоторые письма из архива Елизаветы Тимофеевны Великановой.

2 октября 1944

Моя родная!

Прости меня за бессвязное письмо, но я уже два дня как сумасшедший. Позавчера был убит Саша. Ближе и лучше друга у меня не было. В разведке он попал в засаду, был окружен немцами, отстреливался до последнего патрона, а потом его и солдата, который был с ним, схватили и расстреляли. Их нашли через два часа, когда взяли город Неготин в Югославии, на окраине которого он погиб. В этом городе ему будет стоять памятник. Мама, ты не представляешь, что это был за человек. Больше ничего не могу писать. Борис.

4 октября 1944

Моя родная!

Извини меня за ложь. Теперь я решил написать правду. Думаю, что война для меня кончилась. 30 сентября, в том же бою, в котором погиб Сашка, но на час раньше, я был ранен в ногу пулей навылет. Так как кость не задета, то я думал, что речь идет о двух неделях, и даже не лег в госпиталь, а лежал при части. Но рана, а особенно сильный ожог — выстрел был с близкого расстояния — оказались очень паршивыми, началось гниение. Сегодня ложусь в госпиталь. Возможно, отнимут ногу до колена, а может и нет. Но как бы там ни было, дело идет о месяцах. Постараюсь попасть в Москву, так что скоро мы увидимся. Не огорчайся, родная, думаю, что ногу не отнимут. Писем мне не пиши: пока некуда. Кстати, имей в виду, что я курю теперь больше, чем папа. Не волнуйся, жди. Целую. Борис.

5 октября 1944

Моя родная!

Можешь вполне успокоиться. Моя нога останется при мне. Валяться мне еще придется прилично. Я лежу в первом госпитале. Очевидно, на днях эвакуируют дальше в тыл. Я приложу максимум усилий, чтобы в результате попасть в Москву. Думаю, что удастся. Итак, я начинаю свое странствие. Вот мой багаж: полевая сумка (немецкая), пистолет (немецкий), две пары шерстяных носков (немецкие). Одет: сапоги (немецкие), шинель (болгарская), плащ-палатка (болгарская). Вполне хватит. Чемодан с бельем, всяким барахлом подарил: я и сам с трудом передвигаюсь. Пока я лежал в тылах полка, мои разведчики принесли мне семь штук часов, но я их уже раздарил. Вряд ли я снова попаду в свою часть. Меня это не огорчает, так как Сашка убит. Здесь лежать довольно безмятежно. Кормят хорошо. Занимаюсь главным образом тем, что курю, благо еще осталось штук двести сигарет. А потом, ко мне ходят другие раненые из нашей части, которые лежат здесь и могут ходить. Вот и все. Не волнуйся. Целую. Борис.

7 октября 1944

Моя родная!

Я уже во втором госпитале. За окном широкий, медленный, как его называют болгары, "Белый Дунай". По нему пароходы ходят до Одессы. А от Одессы трое суток поездом — и Москва. Отсюда я уеду завтра. Вчера прочел "Философию этики" по-болгарски. Очень интересно, но много неполного и неверного. Очевидно, такие сложные вещи, как причины и законы человеческого поведения, объяснить полностью нельзя. Но об этом я поговорю потом. А сейчас всего хорошего. Борис.

8 октября 1944

Моя родная!

Сегодня или завтра утром уезжаю на сан-поезде отсюда. Вероятно в Россию. Вчера была перевязка, и доктор сказал, что это дело не меньше, чем на два месяца. В общем мне бы только попасть в Одессу. Со мной вместе один раненый летчик, и он устроит нас обоих на самолет до Москвы. А в Одессу мы попадем во что бы то ни стало, если не довезут, сами доберемся. Плохо то, что мы оба не можем ходить. Итак, жди. Если не приеду, значит придется ждать довольно долго, пока не вылечусь окончательно. Поживем — увидим. Б.