Лев Александров - Две жизни

— А что мне думать, Николай Васильевич? Я с тех самых пор, как с вами ходил, себя вашим сотрудником считаю.

— Ну, лады, лады. Я в тебе не сомневался. Теперь оформить надо. Вот бумагу подпиши. Это, так сказать, обязательство секретного сотрудника, сексота по-нашему. Да что же ты сразу подписываешь? Ты прочти, внимательно прочти. Здесь, конечно, то, что я тебе уже рассказывал, но не простыми, а официальными словами. Подписал? Поздравляю тебя, Сергей! Ты теперь наш сотрудник, чекист, секретный, конечно, но — чекист! Теперь я с тобой уже по-другому говорить буду. Теперь у меня от тебя секретов нет. Нас что сейчас больше всего интересует. Как люди относятся к договору, к нашим новым отношениям с Германией. Ведь всю жизнь учили: фашизм, злейший враг, последний, худший этап капитализма, а теперь вроде дружба. Ты-то сам как об этом думаешь?

— Я думаю, Николай Васильевич, что, конечно, они фашисты, агрессоры, но в нынешней ситуации у нас другого выхода не было. Во всем виноваты Франция и Англия. Хотели нас с немцами стравить, а сами чистенькими остаться. Своим гениальным ходом товарищ Сталин эти планы разрушил. А мы, тем временем, еще усилимся, Красная Армия и так самая сильная в мире, станет еще сильней. И никакие фашисты ей не будут страшны.

— В общих чертах ты, Сергей правильно рассуждаешь, но до конца ты этого дела все-таки не понял. Не сумел почувствовать генеральную линию партии в сложившейся ситуации. Чекист должен нутром чувствовать генеральную линию и ей следовать. По-твоему выходит, что мы договор с Гитлером подписали вроде бы понарошку, вот еще подготовимся, а воевать все равно будем с ними. Партия и товарищ Сталин, Сергей, в бирюльки не играют. Эта линия наша — твердая и надолго. Ты сам подумай. Кто войну начал? Франция и Англия. Из-за Польши будто. Тоже мне страна! Знаешь, как раньше пели? Курица не птица, Польша не заграница! Войну объявили, а не воевали. Потому что прогнили совсем. Норвегию немцы, как корова языком, слизнули, а те и не шелохнулись. Демократии, мать их…! И правильно немцы их теперь во Франции бьют, как хотят. Скоро Париж возьмут. И Англии не устоять. Англичане всегда были горазды чужими руками жар загребать. А мы половину Польши освободили. Пол Польши уже советские. И вся Прибалтика. Ты что думаешь, это просто так получилось? Думать надо, когда газеты читаешь. Все договорено было: пол Польши нам, пол Польши вам, Латвия, Эстония и Литва — нам. И не то еще, небось, договорено. Буржуазные эти демократии, конечно, прогнили, а чуть ли не весь мир у них под владычеством. Угнетенные колониальные народы кто будет освобождать? Тут и нам и немцам хватит. И еще — о немцах. Они, между прочим, не фашисты. Фашисты — это итальянцы. А немцы как себя называют? Национал-социалисты! Хоть и «национал», а все-таки социалисты. Гитлер из разоренной после войны Германии, после навязанного немцам Версальского мира в несколько лет такую силищу организовал. Это разве можно сделать без поддержки народа, рабочего класса? Дай срок, мы с ними еще плечом к плечу шагать будем. «Национал» из них выбьем, из социалистов коммунистов сделаем. Евреев, говорят, они преследуют. Но, во-первых, не так уж и преследуют. Это англо-французская, а еще больше американская пропаганда раздувают. Ведь в Америке евреи — сила. Рузвельт у них в кармане. Главные поджигатели войны. А, во-вторых, я тебе скажу, Сергей, это к советским евреям не относится, у нас все — советские люди, но вообще- то я жидов не люблю.

Тут Николай Васильевич искоса на Сергея посмотрел: как примет? Сергей и глазом не моргнул.

— Хитрые они очень, до денег жадные, трусливые и друг за дружку держатся. Может, у немцев они уже в печенках сидели. Ну да ладно. Это их, немцев, дело, чего нам голову ломать.

Помолчали.

— Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки, небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать. Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть?

— Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно?

У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым.

— Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное — не лезть, куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь.

На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку, мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор. Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака из себя строить всегда полезно… Отказываться, конечно, было нельзя. В лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов — еврей. Как это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях — это не очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята — совсем не соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше, Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы поосторожнее.

К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий. Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал. Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч — на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате. Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков — а спать не с кем. Интеллигенция. Одно слово — прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали.