Одри Ниффенеггер - Соразмерный образ мой

Диссертация Роберта задумывалась как работа по истории: сквозь призму кладбища можно было рассмотреть излишества, которым предавалось викторианское общество — феноменальные, блистательные, непостижимые; Хайгейтское кладбище возникло как результат ужесточения санитарно-гигиенических норм в сочетании с углублением сословного расслоения; для викторианцев оно стало театром скорби, подмостками вечного покоя. Однако Роберт, приступив к сбору материала, увлекся личностями покойников, и его изыскания перешли в биографическое русло; он с головой уходил в любопытные байки, увлекался тщетной скрупулезностью приготовлений к загробной жизни, в которую, мягко говоря, верилось довольно слабо. Из-за такого душевного тяготения он потерял из виду основную цель исследования.

У него в знакомцах были и великий ученый Майкл Фарадей, и Элиза Бэрроу — жертва кровавого маньяка-убийцы Фредерика Седдона; он предавался долгим размышлениям на безымянных могилках подкидышей. А однажды всю ночь напролет следил за тем, как снег укутывает Льва, каменного пса, который не покидал Томаса Сейерса — последнего боксера-профессионала, выходившего на ринг без перчаток. [18]Время от времени ему случалось выкопать какой-нибудь кустик у Рэдклифф-Холл, [19]чье захоронение всегда пестрело цветущими растениями, и перенести на отдаленную непосещаемую могилу.

В Хайгейте Роберт любил наблюдать смену времен года. На кладбище всегда было зелено; у викторианцев многие деревья и кустарники символизировали вечную жизнь, а потому даже зимой неупорядоченную геометрию могил скрадывали посадки хвойных пород, кипарисов и падуба. По ночам от камня и снега отражался лунный свет, и когда Роберт с хрустом ступал по гравию, скрытому под невесомым белым покрывалом, у него самого порой возникало ощущение, близкое к невесомости. А то еще он прихватывал с собой стремянку из садового сарая «Вотреверса» и взбирался на травянистую лужайку в центре Ливанского круга. Прислонившись к трехсотлетнему ливанскому кедру или просто лежа на спине, он смотрел в небо сквозь узловатые ветви. Звезд он почти не видел — их скрывало световое загрязнение от лондонских электросетей. Зато сквозь крону ливанского кедра мелькали огоньки самолетов. В такие минуты Роберта охватывало непоколебимое чувство упорядоченности мироздания: под его телом, под травяным покровом, тихо-мирно лежали мертвые в своих тесных кельях, а над ним, в небесах, плыли звезды и крылатые машины.

Сегодня, остановившись возле семейства Россетти, Роберт задумался об Элизабет Сиддал. [20]Он без конца переписывал главу, посвященную ее жизни, но не потому, что находил неизвестные факты, а скорее потому, что его согревали думы о Лиззи. Роберт с нежностью провел мысленную линию ее судьбы: от скромной модистки до натурщицы художников-прерафаэлитов и обожаемой возлюбленной Данте Габриеля Россетти. Загадочные недуги, долгожданное венчание с Россетти, мертворожденная дочь. Смерть от опия. Муки совести Данте Габриеля, положившего в гроб жены единственный экземпляр своего полного собрания стихотворений. Через семь лет — ночная эксгумация при свете костра, поиски рукописи. Роберта завораживала эта история. Он постоял с закрытыми глазами, рисуя в своем воображении события тысяча восемьсот шестьдесят девятого года: тогда эта могила еще не была стиснута другими, и могильщики свободно махали заступами в неверном свете костра.

Полагая, что слишком задержался, Роберт ступил на еле заметную тропу среди захоронений и пошел наугад.

Ему не давалась вера в загробную жизнь. В годы своего англиканского детства он воображал широкую, залитую холодным солнцем бескрайнюю пустоту, где витают невидимые людские души и тени мертвых домашних питомцев. Когда у Элспет не осталось надежды на выздоровление, он попытался откопать эту прежнюю веру, пробиться заступом сквозь собственный скепсис, будто вера представляла собой какие-то более ранние отложения под пластами умудренности опытом. Он перечитал трактаты медиумов, рассказы о старинных спиритических сеансах, отчеты о научных опытах с участием ясновидящих. Его разум взбунтовался. Это все история; это увлекательно; это неправда.

Приходя ночью на кладбище, Роберт всегда останавливался перед склепом Элспет или садился на единственную ступень, прислонясь к неприветливой решетке. Когда он стоял у склепа Россетти, ему было ни жарко ни холодно от того, что там не чувствовалось присутствия Лиззи или Кристины, [21]но прийти к Элспет и обнаружить, что для него «ее нет дома», было как-то тревожно. В первые дни после похорон его так и тянуло к этому склепу в ожидании какого-нибудь знака. «Я буду тебе являться», — сказала она, узнав смертельный диагноз. «Да уж, пожалуйста», — ответил он, целуя ее в исхудавшую шею. Но она ему не являлась — разве что в мыслях: исчезала и всплывала в совершенно неподходящие моменты.

Сейчас Роберт сидел на пороге ее последнего пристанища и наблюдал, как рассвет подкрашивает деревья. Он слышал, как в Уотерлоу-парке зашевелились птицы, запели, загалдели и выплеснулись через дорогу. Вдоль Суэйнз-лейн проносились редкие автомобили. Когда в лучах рассвета уже обозначились надписи на могилах через аллею от склепа Элспет, Роберт встал и направился в дальнюю часть кладбища, туда, где были Лестничные катакомбы. Впереди маячил шпиль церкви Святого Михаила, а «Вотреверс», скрытый стеной, оставался невидимым. У одного края Лестничных катакомб Роберт поднялся по ступеням и дошел по крыше до зеленой двери. Его сморила усталость. Из последних сил он поплелся к себе домой, едва не засыпая на ходу. Между тем за окнами его квартиры кладбище принимало свой привычный вид: восход сменился дневным светом, в контору потянулись служащие, зазвонили телефоны, мир природы и мир человека закрутились в своих отдельных, но сообщающихся системах координат. Роберт заснул не раздеваясь, только сбросил прямо у кровати грязные кроссовки. Около двенадцати дня он появился в конторе кладбища, и Джессика сказала:

— Голубчик мой, на тебе лица нет. Выпей-ка чаю. Ты когда-нибудь спишь?

Лондон жарился под безоблачным июльским небом. Держа в потной руке высокий стакан джина с тоником, Роберт устроился в старом плетеном шезлонге, вынесенном на задний двор дома Джессики Бейтс. Там ее внуки готовились играть в крокет. Был воскресный день. Роберта не покидало смутное чувство, что он оказался не в том месте; у них с Джессикой было заведено проводить воскресенья на кладбище. В такую прекрасную погоду туда валом валили туристы, которые толпились у ворот, щелкали фотоаппаратами и возмущались запретами на вход в открытой одежде и с напитками. Одни сетовали на высокую стоимость экскурсии — пять фунтов, другие безуспешно требовали, чтобы их пропустили с колясками и с детьми младше восьми лет. Но сегодня гидов пришло больше, чем требовалось, и потому Роберта с Джессикой отпустили: Эдвард велел им «как следует отдохнуть, смело положиться на коллег и вообще не думать о делах». Поэтому Джессика, в свои восемьдесят четыре года не умевшая сидеть сложа руки, хлопотала на кухне, готовя обед на двенадцать персон, а Роберт (которого решительно выставили, когда он предложил свою помощь) лениво полулежал в шезлонге и смотрел, как дети возятся с воротцами и стойкой.