Одри Ниффенеггер - Соразмерный образ мой

Дорогая моя Э., обещала поставить тебя в известность, что и делаю — прощай.

Пытаюсь вообразить, каково бы мне было, случись такое с тобой, но представить мир без тебя просто невозможно, хотя наши пути давно разошлись.

Наследства я тебе не оставила. Доживи за меня мою жизнь. Вот и все. А я решилась на эксперимент: все свое имущество отписала близняшкам. Надеюсь, их это порадует.

Все образуется, не волнуйся.

Попрощайся за меня с Джеком.

С любовью, невзирая ни на что.

Эди сидела, понурив голову, и боялась расплакаться. Но слез не было, и она тихо порадовалась: еще не хватало распускать нюни перед соглядатаем. Она проверила почтовый штемпель. Письмо ушло четыре дня назад. Кто его отправил — непонятно. Видимо, кто-то из медперсонала.

Она вернула письмо в сумку. Предавать этот листок огню теперь не имело смысла. Ей хотелось на некоторое время его сохранить. А может, просто — сохранить. Она вырулила со стоянки. И, проезжая мимо сыщика, ткнула вверх средним пальцем.

До дому было совсем близко; Эди задумалась о своих дочках. В голове замелькали разные сценарии, один хуже другого. За время пути она твердо решила не допускать вступления девочек в права наследства.

Когда Джек вернулся с работы, Эди лежала без света в их общей спальне.

— Что стряслось? — спросил он.

— Элспет умерла, — сообщила она.

— А как ты узнала?

Она протянула ему письмо. Скользнув по нему глазами, Джек не испытал ничего, кроме облегчения. «Умерла так умерла, — подумалось ему. — От этой Элспет один геморрой». Он лег на свой край кровати, и Эди, подвинувшись, прильнула к нему. Тогда Джек выговорил: «Сочувствую, малышка моя» — и больше они не проронили ни слова. В последующие недели и месяцы Джек не раз себя упрекал: Эди наотрез отказывалась говорить о родной сестре, не отвечала на вопросы, не строила догадок относительно завещания, составленного в пользу их дочерей, не выдавала своих чувств и вообще пресекала эту тему. Со временем Джеку пришло в голову, что в тот самый вечер Эди вполне могла ему открыться — нужно было только вызвать ее на разговор. Если бы он поведал ей то, что ему известно, неужели она все равно замкнулась бы в себе? Впоследствии это стало между ними незримой преградой.

Но до поры до времени они лежали рядом в своей общей постели. Положив голову на грудь Джека, Эди слушала, как у него бьется сердце. «Все образуется, не волнуйся… Не знаю, хватит ли у меня сил. Я думала, мы еще увидимся. Почему я тебя не проведала? Почему ты запретила мне приезжать? Как мы до такого дошли?» Джек обнял ее обеими руками. «Разве оно того стоило?» Эди окаменела.

В прихожей послышались голоса близняшек. Эди высвободилась и вскочила с кровати. За все время она не проронила ни слезинки, но все равно сбегала в ванную, чтобы ополоснуть лицо.

— Молчок, — шепнула она Джеку, расчесывая волосы.

— Почему?

— Потому.

— Ладно.

Их глаза встретились в зеркале над туалетным столиком. Потом она вышла, и до него донесся ее обыденно-ровный вопрос:

— Что в колледже?

В ответ прозвучал голос Джулии:

— Ничего хорошего.

Валентина спросила:

— А что, обеда еще нет?

И Эди ответила:

— Сегодня пойдем в Саутгейт и закажем пиццу.

Джек сидел на кровати, усталый и придавленный какой-то тяжестью. Он, по обыкновению, туго соображал, что к чему, но, по крайней мере, твердо знал, что будет сегодня на обед.

Элспет Ноблин скончалась, и больше для нее ничего нельзя было сделать, кроме как распорядиться ее прахом. Похоронная процессия медленно въехала в ворота Хайгейтского кладбища: впереди катафалк, а за ним с десяток автомобилей, принадлежавших ее собратьям-букинистам и просто знакомым. Путь лежал совсем недалеко — под гору от церкви Святого Михаила. Роберт Фэншоу дошел от «Вотреверса» пешком, вместе с Уэллсами: Марика и Мартин были его соседями сверху. На просторном кладбищенском дворе они остановились и стали смотреть, как маневрирует катафалк, чтобы вписаться в ворота и не съехать с узкой аллеи, ведущей к фамильному склепу.

Роберт обессилел и словно окаменел. Его слух не улавливал никаких шумов, как будто он смотрел кино без звука. Мартин с Марикой держались вместе, чуть поодаль от него. Поджарый, ладно сбитый, Мартин уже начал седеть; у него был короткий ежик густых волос и заостренный кончик носа. В его облике сквозило что-то нервозное и колючее, беспокойное и настороженное. В его жилах текла валлийская кровь, а кроме того, он терпеть не мог ходить на похороны. Над ним высилась его жена, Марика. На голове у нее красовались асимметричные пряди ядовито-малинового цвета, в тон которым была подобрана губная помада; Марика, широкая в кости, импульсивная, представляла собой колоритное зрелище. Ее изможденное лицо не вязалось с ультрамодным обликом. Она с тревогой наблюдала за мужем.

Тот стоял, закрыв глаза. И шевелил губами. Со стороны могло показаться, будто он молится, но Роберт и Марика знали: это Мартин всего-навсего считает про себя. С неба падали жирные снежинки, которые исчезали, едва коснувшись земли. Над Хайгейтским кладбищем нависали мокрые ветви деревьев, а на грунтовых дорожках под ногами чавкала слякоть. С могил то и дело взлетали вороны: они садились на нижние сучья или, покружив в воздухе, опускались на крышу диссентерской часовни, [3]в которой теперь располагалась контора кладбища.

Марике нестерпимо хотелось курить. Она не очень-то жаловала Элспет, но теперь затосковала. Элспет наверняка отпустила бы какую-нибудь колкость, съязвила бы по поводу этих церемоний. Открыв рот, Марика вздохнула, и ее дыхание на миг заклубилось не хуже сигаретного дыма.

Катафалк проследовал по Черенковой аллее и скрылся из виду. Фамильный склеп Ноблинов находился прямо за углом от зоны отдыха, ближе к середине кладбища; тем, кто пришел проститься с Элспет, предстояло отшагать по узкой, бугристой от древесных корней Колоннадной аллее, где не мог пройти катафалк. Автомобили пришлось оставить у полукруглой Колоннады, отделявшей кладбищенский двор от захоронений; нехотя выбравшись из тепла, водители и пассажиры огляделись, рассмотрели часовню (построенную, как некогда сказал кто-то из знаменитых, в стиле «похоронной готики»), кованые ворота, памятник жертвам войны и статую Фортуны, воздевшую пустые глазницы к свинцовому небу. Марика задумалась, сколько же гробов прошло сквозь хайгейтские ворота. На первых порах сюда въезжали черные повозки, запряженные лошадьми в траурном плюмаже, а следом тащились наемные плакальщицы и бессловесные статисты; теперь на смену им пришли разномастные автомобили, цветные зонты и скорбящие близкие. Кладбище вдруг увиделось Марике старинным театром, где без конца играют одну и ту же пьесу, меняя лишь костюмы и прически.