Александр Покровский - Бортовой журнал 2

То есть в идеале рядом с заводом по сборке современных автомобилей должен стоять точно такой же завод по утилизации старых авто, и если кто-то создал новое моющее средство, то он должен доказать всему миру, что оно уйдет в почву совершенно безболезненно для окружающей природы.

Мы – цивилизация, порождающая мусор. И он давно уже не считается «культурным слоем». Это тоже же самое, что и спирт в пиве, после того как пивные дрожи закончили свое существование.

Может быть, у пивных дрожжей тоже была цивилизация? Может быть, там была своя, недоступная нашему разуму письменность, или они породили какой-либо иной способ передачи информации – чувствуют же бактерии в одной плошке то, что в соседней посудине травят их собратьев уксусной кислотой.

Просто у нас с ними разные скорости жизни. Наша длинней. Но они-то погибают от накопления спирта – продукта их собственной жизнедеятельности. Он накапливается и отравляет им жизнь.

А потом человек с удовольствием поглощает бывшую цивилизацию пивных дрожжей.

А кто же поглотит нашу цивилизацию, задохнувшуюся в мусоре?

Земля, конечно. Из земли вышло, туда же и придет.

Земле все равно.

Вот какие у меня возникли мысли, когда я смотрел в окно по пути в Москву.

У самой Первопрестольной поезд шел очень медленно.

На запасных путях стояли вагоны.

У дверей вагонов, на земле, лежали горки только что вываленной угольной золы.

Пошел на пруд кормить лебедей. Здесь им не подрезают крылья, и пруд довольно большой, так что люди их не очень-то беспокоят. Наоборот, лебеди сами подплывают, когда видят людей. Лебеди умные, они сразу знают, с кем они имеют дело. Недалеко от берега плавал крупный самец. Я нарвал травы. Лебеди любят пырей. Я стал бросать траву в воду, и лебедь ее ел. При этом он довольно урчал: «Ур-ур!» – совсем как кот. А тут другой лебедь издалека сопровождал даму. Он выгнул шею, уложил ее на спину, красиво приподнял и распушил крылья.

Мой лебедь немедленно двинулся им навстречу и принял эскорт от пришельца. Тот остановился на границе своего участка, развернулся и уплыл восвояси, а дама направилась ко мне и откушала травки.

Мой лебедь, не забывая о своем состоянии, тоже вежливо кушал рядом.

И тут появился молодой лебедь серого оперения. Мой немедленно двинулся навстречу сопернику, пригнув шею и растопырив крылья. Всем своим видом он говорил: «Моя дама, моя трава!»

Я попытался его обойти по берегу и дать травы молодому, но он меня всякий раз обгонял по воде и оттеснял молодого: «И человек этот тоже мой!»

Я же родился в Баку, и там вокруг меня, конечно, были другие языки.

Но там даже азербайджанцы говорили по-русски. Хоть и не всегда правильно.

Да, смешным является то, что живет на границе языков. Для русских смешными являются украинцы, которые хорошо шутят именно потому, что они пользуются двумя языками. Они вроде бы говорят на русском, но вставляют в него украинские обороты речи, слова. Коля прав: когда человек приходит из другого языка, то он все время чувствует границы языка, он его опробует, ощупывает границы возможного – можно так назвать или нельзя? И это нас смешит. Когда и можно, и нельзя так назвать, но в конце концов называется.

Да, азербайджанцы говорят не на правильном русском языке. Это так же, как у Зощенко: приехал человек в город и старается говорить на интеллигентном языке – возникает смех.

У азербайджанцев тоже получается смешно: «Вы туда не попали!», или «Твой жена културный? – «Ала, какой, куй, културный – худой!», или «Ти своя матушка вези в Россия».

Это очень легкая зона для пародий.

«Мамед, ти куда едищщщщ»? – «Махачкала!» – «Зачем?» – «Канечная!»

Или «А-да… у меня изжёга-э!» – «Из откудова?»

То есть зона веселого там была повсеместно. И это не всегда воспроизводимо на бумаге. Это вопросы синтаксиса, это знаки препинания, это организация речи, усиление и ослабление членов предложения, это возможность построить выпуклое речевое сообщение. Это речевой котел. Там интонация должна быть, растягивание слов. «Скажите-да-ааааа!» или «Ладно-да-аааа! – и тут же сразу чувствуется зной, лень восточная.

То есть такая часть юмора – это языковое передразнивание, как говорит Коля. Это территория артистизма, это такое искаженное зеркало.

И слыша это, я кривлялся? Да. Наверное, да. Я кривлялся.

Русский юмор не бывает черным, он бывает потешным – поговорка, частушка, пословица.

Хотя юмор Олега Григорьева можно назвать черным: «Маленький мальчик нашел пулемет.»

Но из зоны четверостиший, как мне кажется, он не выходит.

Английский или немецкий юмор, где допустима божба, ругань в отношении Божьей Матери, запросто выходит, а вот русский – нет.

Там в языке есть карнавализация. Вот в итальянском языке – куда более, скажем, мистически настроенная культура (католицизм, Рим и прочее) – в ругани присутствует все: посылается Мадонна, Иисус Христос– и все это в грубых формах.

В немецком языке была низкая поэзия, которую называют гробианской, по имени поэта Гробиана. Он дико и непристойно острил, особенно за столом, попирал всякие догмы и вообще все святое.

Коля говорит, что в русском языке есть масса запретов, поэтому черный юмор для нас подозрителен, как, например, стихи Григорьева. Там есть апология жестокости.

А русская жизнь всегда была жестока. То есть она была настолько страшна, что о ней и подумать страшно, и поэтому многое не называется своими именами. Назовешь – вызовешь это к жизни.

Это проблема даже не языка. Это проблема общественного согласия.

Вывезли мы как-то еще маленького совсем Сашку в Египет. Там все купались и загорали, а Сашка ходил вдоль совсем маленькой неглубокой лагуны в сопровождении небольшой белой цапли. Та шлялась за ним как привязанная.

Дело в том, что здешний инструктор по серфингу научил Сашку ловить рыбу. Хлеб следовало положить в пластиковую бутылку, сбоку которой делался надрез ножом. Бутылка наполнялась водой и помещалась на дно лагуны. Рыба видела хлеб, методом тыка собственной мордой в стенку бутылки находила разрез и втискивалась в нее за хлебом.

Назад она больше выбраться не могла. Так ее и ловили, а потом скармливали цапле, которая прекрасно понимала, что ради нее стараются.

Сашка ловил рыбу для этой цапли целыми днями. Остальных людей она близко к себе не подпускала, а с ним стояла бок о бок. Вместе они напряженно смотрели через воду на рыбу и на бутылку.

А потом прилетела еще одна цапля. Как только наша цапля увидела пришелицу, с ней случилась истерика. Она с диким криком стала носиться по берегу, по воде, по воздуху за этой незваной гостьей. Она вопила, орала, задыхалась от бешенства.