Александр Покровский - Бортовой журнал 5

Может, нашим деятелям стоит вообще перейти на растительную пищу, чтобы сделать наши политические, культурные и экономические роды как можно более естественными, без огромного количества крови и околоплодных вод?

Разогнали еще один «Марш несогласных».

И не просто разогнали, а еще и побили. А потом я слышал: «Они раскачивают лодку! Они куплены за сто баксов!»

За сто баксов на шествие пойти можно, но удар по голове стоит дороже.

После такого удара человек из покупного противника власти становится идейным.

И потом, у той девушки, что дали дубиной по голове, есть папа с мамой, младший братик и парочка друзей. И все они теперь будут вас ненавидеть.

Подумайте, то был только один участник шествия, а то – целых пять-шесть ненавидящих вас людей.

И это накануне выборов, сначала парламентских, а потом и президентских?

Они-то, может быть, и раскачивают лодку, но только вы им в этом помогаете.

ОМОН дубинками работает против власти. И на чьей он, получается, стороне?

Ненависть копится. Она уже давно гуляет по нашему городу, но с каждым днем она становится гуще.

Вы не чувствуете? А я чувствую. Густая, маслянистая, она то там, то тут, но скоро она будет везде.

Ее еще Александр Блок чувствовал, когда писал свое «да, азиаты мь >1…».

Да, азиаты. Странная у нас особенность – и азиаты, и не азиаты.

Но в накоплении ненависти мы азиаты. Те складывают свою ненависть в специальном уголке души.

До времени.

Она там пребывает в свернутом состоянии – как стрекательная клетка у медузы: задел – получил укол.

И укол тот бывает такой силы, такой концентрации, что может вызвать мгновенный паралич.

Мгновенный паралич власти.

Кондопога вам однажды это уже показала. Такая маленькая Кондопога.

Неужели она вас ничему не научила? Бунт, он же слепой. Считаете, что вас он не коснется?

А то, что ОМОН на улицах Петербурга из других городов, вас не спасет.

Оппозиция в подполье – это, ребята, не сдержать. Сейчас у вас спрашивают разрешения, а вот подполье в нем совершенно не нуждается. На кой ему ваше разрешение?

Подполье вычислит адреса проживания ОМОНа и пройдет по ним ночью. Тогда ОМОН будет без шлемов с дубинками. Вы не верите в то, что это может произойти?

Вам не хочется мирных шествий? Вам хочется партизанщины? Вы считаете, что этого не может быть? Вы справитесь? У вас много сил? Ой ли?

Не надо так уж полагаться на одну только силу. Иногда полезно и головой пользоваться.

Да вы должны беречь свою оппозицию, лелеять ее. Хочет она идти – пусть идет.

Расставьте ОМОН, и чтоб он не лупил дубинками по всем подряд, а охранял это шествие. Очень вас об этом прошу.

Я же не вру вам.

Ненависть я очень хорошо чувствую. Есть она, и ее очень много.

В чем состояла одна из памятных атак, предпринятых на наше чиновничество, погрязшее в разврате, со стороны той части чиновников, кои не были к тому времени подвержены недугу мздоимства?

Был создан комитет.

После этот комитет был распущен по причине полного его разложения различными лиходеями, проникшими к нему вовнутрь.

Затем свету был явлен еще один комитет.

Затем еще и еще.

Потом состоялись похороны надежд.

Застал Сашку за тем, что он с интересом смотрел фильм о лагерях на Колыме.

Парень вырос. Все-таки двадцать один год, пора.

Раньше подобные фильмы никакого интереса не вызывали. Теперь– во все глаза.

Идут кадры о могилах, о морозах, свидетельства очевидцев – тяжкие воспоминания о том, как расстреливали, морили голодом, об издевательствах, изнасилованиях.

Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.

– Как тебе это? – спросил я.

– Круто.

– Почище, чем холокост и любой геноцид?

– Да.

– А знаешь почему?

– Почему?

– Геноцид и холокост имеют начало и конец, а у этого начало уходит в глубь веков, и конец растянут на столетия. Вот, Саня, это история твоей страны. Вот такая она, Родина.

– Это понятно.

– И никого не жаль. И никогда не было жаль. Люди – мусор. Они и до сих пор мусор, и всегда им были.

Человека тут нет. И если мы побеждали в войне, это означало только то, что мы их забрасывали телами, а вот у них на подобное действие рука не поднялась. А у нас поднялась. У нас на многое она поднялась. Людоедов следует называть людоедами, и никак иначе. Другие слова могут предполагать разночтение.

Большие людоеды порождают множество людоедов среднего размера, а те – массу мелких людоедов. И людоеды не просто едят обычных людей, но и друг друга. Гадина все время пожирает гадину.

– Понятно.

Потом мы с ним еще немного поговорили. Так, ни о чем.

А вечером Саша рассказывал нашей маме про этот фильм.

Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится и стучится, и стучится оно в наши сердца.

В робкой надежде на отклик.

А смотреть на всех этих политологов после выборов в Государственную думу очень приятно.

Лоснятся от удовольствия. Всех нае. нет, не так. Скажем так, чтоб это мое послание хоть кто-нибудь напечатал. Скажем: слукавили, и это их лукавство удалось.

Они еще какое-то время ждали, что все станет известно, что все откроется и все про все узнают, они даже сжались от предчувствия и долго пребывали в таком съеженном состоянии, а потом – как отпустило.

Ждали звук – раздался пук.

С облегчением вас, господа! А все эти ваши рассуждения о том, что «таков уж русский народ», что его, тот народ, «надо бы знать» и что он «поверил, поверил», «а вот теперь-то уж мы и возьмемся за настоящую работу» – это все от прошедшего испуга.