Андрей Бондаренко - Байки забытых дорог

В храме повисла чуткая тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:

– Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным! В соответствии со всеми правилами и канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению – и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии – вдруг, поняли, что это говорит сама невеста. А девушка, тем временем, продолжала:

– Этот человек – мой двоюродный брат! И поэтому я – отменяю эту дурацкую свадьбу!

Вуаль отлетела далеко в сторону: озорные голубые глаза, длинные, блестящие – даже в полумраке церковного зала – каштановые волосы…

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, губы – непроизвольно – приоткрылись…. Горячие девичьи пальчики резко, но – одновременно – и нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белоснежные зубы ревнивца громко цокнули друг о друга, имеется в виду – «верхние о нижние». Рядом раздался негромкий смех, и прозвучала сакраментальная фраза:

– Лузеру – саечка!

Занавес, господа мои. Занавес!

Вот, такой был текст.

– Ну, и что теперь прикажете делать? – засомневался Серый, уже зная – в глубине души – чёткий ответ.

А за окошком – тем временем – уже серело, наступило утро, приболевшая блондинка похрапывала рядом.

Серый подпёр полешком дверь, да и припустил, что было духу, по направлению к резиденции отца Порфирия. Вдруг, у него чего полезного найдётся? Рация, там, или лекарства какие?

Прибежал, язык вывалив на сторону, а батюшка – в парнике – с дынями своими тетёшкается. Рассказал Серый ему всё, тетрадь показал. Порфирий только тетрадку раскрыл, так сразу же в лице изменился, видимо, почерк знакомый опознал…

Что тут началось – словами не передать. Батюшка сгрёб в сумку всякие лекарства, подвернувшиеся под руку, и как был – босиком – побежал к той блондинке. А, обернувшись, прокричал напоследок:

– Ты же, отрок божий, так тебя растак! Дуй на Апрельский! И чтобы врач, так его растак, был через пять часов! Хоть – на вертолёте, хоть – на вездеходе…. Если что не так будет, то весь посёлок взорву, так его растак! Мать вашу, девственницу непорочную…

– А ещё поп называется! – обиделся Серый. – Морда наглая! Ругаться мы и сами горазды, тоже мне…

Закончилось же всё хорошо: и вертолёт с врачом успел вовремя, и девушка – её Ольгой звали – выздоровела, и отец Порфирий, схиму отринув, опять стал Антоном и женился на Ольге…

К тому времени Серый уже уехал с Чукотки – домой. О последующих событиях ему потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо написали совместное, и в посылку вложили сверху. А в посылке наличествовали пять пузатых медицинских грелок с «неглом» – пивом чукотским, иссиня-чёрным….

А теперь о том, почему же Серому было так удивительно – читать рассказ испанского писателя. Только потому, что данный рассказ он сам и написал.

Ещё на первом курсе Сергей вступил в студенческий литературный клуб, где и кропал, без претензий на славу, всякую непритязательную прозу. Только – под псевдонимом. Вдруг, братья-гусары засмеют? В морду лезть сразу, или – на дуэль вызывать? Вот, и псевдоним придумал себе. Мол, Андрес Буэнвентура-и-Гарсия…

Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите – вам зачтётся.…Вдруг, писанина эта – бесполезная на первый взгляд – кому-то, и впрямь, реально поможет?

Певек, дождливое раннее утро. Серое такое, хамское, ни чем непримечательное. В судоремонтном доке они – по совету Вырвиглаза – затоварились чёрным чукотским «неглом», и поспешили в аэропорт.

Рейс: – «Певек – Москва». В просторном салоне ТУ-154 присутствовали только питерские студенты, да ещё чукча средних лет – как выяснилось при знакомстве – знаменитый чукотский писатель, лауреат многочисленных премий. Хоть и заслуженный лауреат, только с чёрными зубами. Видимо, от регулярного употребления крепкого чайфира…

Прилетев в Москву, они проследовали на Ленинградский вокзал. До нужного поезда оставалось ещё часов пять. Жрать хотелось – просто ужасно. Деньги немалые оттягивали карманы, да и в рюкзаках завалялось по несколько толстых пачек, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянуло. Дорогущими и неприятными они были какими-то, левыми, одним словом…

Студенты-практиканты, не сговариваясь, направились в конец самого дальнего перрона. На пустых деревянных ящиках – по устоявшейся чукотской привычке – расстелили газету «Правда Певека». Нарезали хлебушек, вскрыли банки с тушёнкой и «Завтраком туриста», разлили чукотский «негл» по сувенирным кружкам, купленным в привокзальном киоске. На кружках, естественно, красовались башни московского Кремля, украшенные пятиконечными рубиновыми звёздами…

В самый разгар трапезы к богато накрытым ящикам подошла старушка– нищенка: слёзно, Бога – через каждое второе слово – поминая, попросила хлебную корочку. Михась – добрая деревенская душа – протянул бабушке бутерброд, то бишь, кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обиделась, в сердцах плюнула и, грязно матерясь, ушла…

Вскоре к месту конфликта прибыли два широкоплечих облома, у одного в руках наблюдалась толстенная доска, у другого – нож-выкидуха.

– Что это вы, гниды, обижаете бабушек убогих? – ласково спросил тот, что с доской. – Заплатить теперь, народы, придётся за обиду нанесённую. По сотке с каждого.

– Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь?

На буровиков, на, чукотских, на? – тут же взвивается Михась.

Толстый Витька – и вовсе – ничего говорить не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее. А тут, как повкалывал два месяца на ССК, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так, и вообще, окончательно заматерел – Илья Муромец в натуре. Говорливого дяденьку Витюша – его же собственной доской – крепко приложил по жбану, а тому, что был с «выкидухой», руку, держащую эту «выкидуху», сломал – к такой-то матери. Только хруст разнёсся на всю округу.

Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них, даже, был облачён в милицейскую форму.

– Лежать всем! – истошно завопил милиционер, размахивая пистолетом.

Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его – следом…

Обойму с патронами Серый зашвырнул в кусты, а пистолет тут же разобрал на составные части, да и разбросал их – чисто на всякий случай – в разные стороны.

– А как мы лихо, на, управились, – гордо заявил Михась, осторожно трогая разбитую губу. – Даже «негл» не пролили, на!

– Пролили, не пролили, – принялся ворчать Банкин. – Но с вокзала – в любом раскладе – надо срочно убираться, пока не повязали…

Громко, чтобы было слышно вокзальным аборигенам, Серый велел: