Андрей Бондаренко - Байки забытых дорог

В назначенный час они выбрались на дорогу, машина уже ждала.

– Ну, что, бедолаги, поймали рыбки-то? – спросил Серёгин папаня, насмешливо поглядывая на похудевшие физиономии авантюристов. – Устали, небось? Замёрзли, как собаки бездомные? Проклинаете, наверное, свою несусветную глупость?

– Да, что вы, дядя Серёжа! – бодро ответил Банкин. – Классная получилась рыбалка! Отлично отдохнули! И рыбы поймали – нам хватит вполне. Больше и не надо.

– Действительно, здорово прогулялись! – поддержал приятеля Гарик. – Куда лучше, чем на горячем черноморском пляже – пузом кверху – валяться бестолково…

Серый, и вовсе, промолчал, лишь головой покивал, соглашаясь с друзьями.

По возвращению домой продрогшие рыбаки отправились в баню.

– Удовольствие неописуемое! – через час объявил Серый. – Стоило, право, десять дней мёрзнуть по полной программе, чтобы потом завалиться в баньку, протопленную на совесть.

Парились от души: парная – снег – парная – снег.…Так поддавали, что местные матёрые мужики с полка слетали, матерясь сквозь зубы.

Допарились до «пятнистого» состояния. Для тех, кто не в курсе: на Чукотке прекращают париться только тогда, когда всё тело становится ярко-малиновым и равномерно покрывается мелкими белыми пятнами. При этом кожа уже перестаёт воспринимать температуру: становишься под ледяную воду, или, наоборот, под крутой кипяток, чувствуешь, что вода течёт по телу, а, вот, какая она – горячая, тёплая или холодная – не можешь разобрать…

– Интересно даже, – задумался Гарик. – А, если бы, мы двадцать дней просидели на морозе? Тогда, что же, потом в бане поймали бы двойной кайф? Или, как?

После бани они приготовили пойманную рыбу: из окуня и налима сварили уху, а гольца зажарили. Сели за стол и – под водочку, в полной тишине – умяли ту рыбу, будто бы соблюдая какой-то обряд.

А ложку деревянную, вырезанную из берёзового сучковатого полена, Гарик до сих пор хранит – как реликвию бесценную…

Сергею же после этой рыбалки начали сниться сны странные, нездешние: побережье Карибского моря, вечнозелёные тропические острова, какое-то горное ущелье, заполненное серо-жёлтым дымом.

Примерно через полторы недели, и вовсе, странный рассказ – словно бы сам собой – написался…

Вступительные экзамены в театральный ВУЗ. В этот раз надо было что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у Егора никогда не ладилось…. А всё остальное, что же, не страшно.

Страшно, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда…

Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце располагался стол Приёмной комиссии. Седой Мэтр, прославленный чем-то давно и прочно позабытым. Справа от него – молоденькая актриса, звезда новомодных телесериалов. Рядом – ещё какие-то, смутно узнаваемые, известные и публичные.

– Ну-с, молодой человек, просим, зачитывайте!

«Просите? Ну, что же, ладно…».

Егор сглотнул предательскую слюну, и, глядя безразлично и отрешённо куда-то поверх голов важных и знаменитых, начал:

Он читал, говорил, рассказывал – чётко и размеренно, как автомат.

Или – как испорченный магнитофон?

Пять минут, десять, двадцать, тридцать, сорок….

О чём?

О былой любви, ушедшей навсегда. Об удачах, обернувшихся позором. О несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся пошлым обманом.…

В старинном гулком зале звучал только его голос, все остальные звуки умерли. Члены Приёмной комиссии замерли в каких-то нелепых позах, внимая, словно бы во сне, безграничной юношеской тоске, и чему-то ещё – страшному и жёлтому. Тому, что не поддаётся объяснению словами человеческого языка.…

Но вот Егор замолчал.

Нет, не потому, что стихотворение закончилось.

У этого стихотворения не было – ни конца, ни начала.

Он мог бы ещё говорить час, сутки, год, век…

Просто – уже нельзя было ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда….

Его голос затих, а тишина осталась. Она ещё звенела и жила секунд тридцать-сорок. Потом послышались громкие и протяжные всхлипы. Это молоденькая актриса – звезда новомодных телесериалов – рыдала, словно годовалый ребёнок, роняя крупные, похожие на искусственные японские жемчужины, слёзы.

– Извините, но она, что же…, умерла? – чуть слышно спросил Седой Мэтр.

– Нет, она жива. Просто, неделю назад вышла замуж. Не за меня, – ответ был безразличен и холоден, как тысячелетние льды Антарктиды, спящие на глубине трёх, а то и четырёх километров….

– Извините меня, господа! – Егор резко развернулся и – на негнущихся ногах, неуклюже, словно бы загребая невидимый снег – пошёл к выходу.

Чёрные ступени, занозистые перила. Тяжёлая неподдающаяся дверь. Серая улица. Слякоть, желтые тусклые фонари. Холодный ветер, гонящий по улице пёстрый бумажный мусор….

Седой Мэтр догнал его только у автобусной остановки. Схватил за рукав куртки, развернул, положил ладони рук на тёплые юношеские плечи.

– Мальчик, что же ты? Ведь, всё ещё впереди. А экзамены.… Да, что там! Ты принят. Принят в мою Мастерскую! Станешь великим артистом. Призы, премии, удача, слава…. Она узнает, и вернётся к тебе. Или, Бог с ней! Другие будут…

– Спасибо, Мэтр, – безучастно и равнодушно Егор смотрел на белые перистые облака, целеустремленно плывущие куда-то на юг. – Я уже всё решил. Долг мечте заплачен…. Я улетаю, самолёт на Карибы уже вечером. Зелёное море, мартышки, говорящие попугаи. Буду там пиратствовать понемногу, искать старинные клады, или ещё что-нибудь…. А потом, на белоснежном песке заброшенного пляжа, встречу смуглую мулатку – хрупкую и беззащитную. Полюблю её. А она полюбит меня. И у нас родится дочка – крохотная и озорная, обязательно – со светлыми кудряшками…. Я назову её – как звали ту. Буду любить. Все пылинки сдувать. И, если кто-нибудь подойдёт к моей девочке близко…, – его глаза, ранее безучастные и равнодушные, вдруг стали настолько безумными и страшными, что Седой Мэтр испуганно отшатнулся в сторону.