Анна Берсенева - Ответный темперамент

– Ну, теперь ты в медицине стала разбираться, – улыбнулся он. – Потом как-нибудь расскажу тебе о своей работе подробнее. Когда война закончится.

– Ты на Украине сейчас, да? – спросила Таня. – Вчера в сводке сказали, что войска Первого Украинского фронта стремительно наступают, окружая и уничтожая крупные группировки врага на Правобережной Украине.

– Дословно запомнила! У тебя всегда память была необыкновенная. Ты в четыре года Верлена по-французски декламировала.

– Обыкновенная у меня память, – пожала плечами Таня. – Слова в голове фотографирую, вот языки легко и даются.

– Да, мы на Украине, – сказал отец. – Освободили Киев, теперь дальше идем, на Львов. А потом, надо полагать, южная Польша. А потом Германия – Берлин.

– Ты точно знаешь, что Берлин? – с какой-то детской опаской спросила Таня.

Наверное, отец расслышал в ее голосе эту опаску.

– Точно, Танечка, точно. – Он снова улыбнулся по-своему, чуть заметно. – Теперь точно. Впрочем, я и с самого начала в этом не сомневался. Кстати, – вспомнил он, – мне одна старуха под Ростовом рассказывала, что тоже сразу, как только немцев увидела, поняла: им нас не победить. У нее не было никаких возвышенных патриотических воззрений, она казачка с донского хутора, с простым, даже грубым взглядом на вещи. И вот этим своим взглядом она углядела у немцев, которые встали на постой у нее в хате, тазики.

– Какие тазики?

– Для мытья. У них в снаряжении были тазики для мытья и стирки. Отличные металлические тазики, по-немецки добротно сделанные.

– Ну и что? – не поняла Таня.

– Не понимаешь? А вот та старуха на Дону сразу поняла, – усмехнулся отец. – В России невозможно с этим победить, Таня. Если солдат тащит за собой на войну тазик, значит, он ценит себя, свое здоровье. И командование его, значит, ценит. А у нас не то что здоровье – жизнь человеческая гроша ломаного не стоит. Я еще в революцию это понял, и для меня это было невыносимо, как для медика в особенности. Потому я и уехал тогда. А теперь, в войну, понимаю и обратную сторону этой нашей черты. Невозможно победить людей, которые в высшем смысле не дорожат жизнью. Ни своей, ни тем более чужой.

– Но это же страшно, папа, – тихо сказала Таня.

– Да. Сознавать эту черту в своем народе страшно. Но Россия непобедима. Такая вот дилемма, милая. Вся русская жизнь состоит из подобных противоречий, разве ты еще не поняла?

– Поняла, – кивнула Таня. – И не знаю, как мне с этим жить…

– Да как сейчас живешь, так и дальше живи, – пожал плечами отец. – По счастью, наплевательство на свою и чужую жизнь не единственная наша черта. И, я думаю, не главная – этого ты тоже не могла не понять. Ну а пресловутые тазики были первое, что немцы бросили, когда бежали с Дона. Они там теперь едва ли не в каждой хате есть. Давай наконец позавтракаем, – напомнил он. – Ты после работы проголодалась, наверное.

– Я мало похожа на тебя, папа. Как жаль!

– Ты жалеешь, что похожа на маму?

– Нет, конечно. Но о том, что не похожа на тебя, очень даже жалею.

Таня с отцом шли к железнодорожному вокзалу. Днем прошел дождь, и теперь Таня то и дело оскальзывалась на мокрых многоцветных листьях, приставших к асфальту, а отец поддерживал ее под руку.

– В тебе еще не все определилось, – улыбнулся он. – Ты еще взрослеешь, я бы даже сказал, еще растешь.

– Но что-то ведь во мне уже понятно, – не согласилась Таня. – Вот в тебе все глубоко, серьезно. А я поверхностная, несдержанная и часто выгляжу глупо и даже сама замечаю, когда.

– Ну, то, что я мало говорю – ты ведь это имела в виду, правда? – еще не означает глубину. Просто я не стремлюсь перегружать слова дополнительными смыслами. Одинокое слово сильнее, мне кажется. «Я тебя люблю» значит куда больше, чем «я тебя очень люблю». А ты не поверхностна, насколько я мог понять, напрасно ты так себя оцениваешь. Ты действительно похожа на маму. Во всяком случае, у тебя, как и у нее, не более поверхностный ум, чем поверхностен женский ум вообще, по сути своей. Я тебя не обидел? – спохватился отец. – Что-то разговорился неуместно.

– Нисколько не обидел, – покачала головой Таня. – Мне все это важно, папа. Я в самом деле мало о себе знаю. Может, только чувствую, да и то смутно пока.

– Я тоже думаю, что в таком моем понимании женского ума нет ничего обидного. Жизнь полноценно проявляет себя на всех уровнях, – пояснил он. – К примеру, мамин вкус – ведь с какой тонкостью удивительной она умеет одеваться, как чувствует эту модную мотыльковую красоту! – Таня заметила, что в его глазах мелькнула печаль. – А я подобных вещей не то что не чувствую, но даже не замечаю. Такой ли рукавчик, этакий ли, не понимаю разницы.

«Он очень любит маму, – с каким-то даже удивлением подумала Таня. – То есть не очень любит – он просто любит ее. И это содержание его жизни, может быть, не меньшее, чем работа, а может, и большее даже. А я ведь об этом и не думала никогда…»

– Но это же естественно, папа, – сказала она. – Еще не хватало, чтобы ты обременял свою голову дамской модой! Мужской ум все-таки лучше, по-моему.

– Не лучше и не хуже, – пожал плечами отец. – Просто он другой. Мужчина во всех отношениях по-другому устроен.

– А мама в детстве хотела быть модисткой, ты знаешь? – вспомнила Таня. – Еще до революции, когда в России жила. Но ей тогда родители не позволили про это даже думать. Она мне рассказывала, что потом, уже в Париже, радовалась, когда ей Татищева предложила в ее модном доме работать.

– Ну да, – вздохнул отец. – Татищева-то предложила, но мама вышла замуж, и снова у нее ничего с профессией не получилось.

– Думаешь, она об этом жалеет?

Таня вдруг ясно представила маму – ее нежный и рассеянный взгляд, светлые легкие волосы, которые всегда почему-то казались немного растрепанными, хотя мама была очень аккуратна, да нет, не растрепанными, а словно бы разлетевшимися… Мотыльковость, о которой отец только что сказал применительно к моде, была, конечно, присуща и маме.

– Я делал все, что мог, чтобы ей не пришлось об этом жалеть, – сказал он. – Но сделать сумел немного.

– Ну что ты, папа! – воскликнула Таня. – Как же немного?

– Вот так, Таня. Я не любитель пустого самобичевания, просто констатирую факт. Если бы мама не была связана семейными обязанностями, если бы не была вынуждена то и дело переезжать вслед за мною, если бы все заботы о ребенке не лежали на ней, то она, конечно, приобрела бы профессию, о которой мечтала. Занималась бы модой, и, я уверен, успешно.

– Ты же сам говорил, что мода поверхностна, – напомнила Таня.

– Ну и что? Она отражает, пусть и поверхностно, глубинные явления жизни. Мне кажется, мама это понимала или, во всяком случае, чувствовала. Но у нее не получилось свое понимание и чувство воплотить. Только из-за ее самоотверженности. Она же со мною из России невенчанная уехала и вопреки родительской воле…