Джоан Барк - Хризантема

— Что вы делаете? Вы же простудитесь! Здесь холодно и сыро.

Он подошел поближе, пристально взглянул на молодую женщину сверху вниз и улыбнулся какой-то болезненной улыбкой.

— Я звонил в колокол, а потом решил сделать несколько упражнений… Думал, никто не видит.

— Колокол звонил неправильно, вы били слишком часто.

— Я знаю, прошу прощения. Наверное, глупо спрашивать, но как вы себя чувствуете?

— Папа не дал мне присутствовать прошлой ночью на отпевании дедушки, и я очень расстроилась.

Мисако развернула велосипед и покатила его, держа за руль, к двери кухни. Священник пошел рядом.

— Хорошо, что он дал вам поспать. Я так волновался…

Она не ответила и, лишь подойдя к высоким ступенькам входа, проговорила, опустив голову, будто обращалась к земле:

— Какой ужас, настоящий кошмар. Хочется проснуться, чтобы все это оказалось сном.

— Хай, я понимаю… Мне следовало отговорить вас идти на ту службу. Если бы… — Голос Кэнсё сорвался. — Простите меня.

Мисако разулась и поднялась на высокую ступеньку. Теперь она могла смотреть в небесно-голубые глаза высокого монаха, не задирая головы.

— Дедушка все затеял из-за моего детского видения. Если бы не я, ничего бы не случилось. — Слезы покатились по ее щекам. — Интересно, что вы теперь скажете о моем так называемом даре? Он вечно доставлял мне одни неприятности, и наконец… вот это.

Священник покаянно склонил голову, лицо его исказилось судорогой боли.

— Нет, вы тут ни при чем, Мисако-сан, я один виноват. Мне следовало предвидеть опасность и удержать вас.

— Так или иначе, дедушку уже не вернуть, — прошептала Мисако и затряслась в рыданиях, уткнувшись лицом монаху в плечо.

Некоторое время Кэнсё стоял неподвижно, словно окаменел, затем неловко обнял ее, крепко зажмурившись, чтобы удержать слезы. Наступило молчание. Наконец Мисако, всхлипнув, отстранилась. Он смотрел на молодую женщину, не в силах выговорить ни слова.

— Я пойду, — тихо сказала она, — мне надо быть с дедушкой.

Мисако повернулась, прошла через ярко освещенную кухню и исчезла в мрачных глубинах храма. Кэнсё продолжал стоять неподвижно. Когда силы вернулись к нему, он переступил порог и, сделав шаг, остановился в растерянности. Потом, машинально потирая руки, огляделся вокруг, не зная, чем заняться. Взгляд его привлек большой алюминиевый чайник, блестевший в свете голой лампочки под потолком.

— Соо да! Заварю-ка я чай, — воскликнул он, обращаясь к старинным круглым часам на стене. — Самое время. Мисако-сан замерзла, ей нужно согреться.

Сидя на корточках в туалете, над отверстием, расположенным вровень с полом, матушка Имаи тряслась в истерическом припадке. Боль в согнутом колене пронизывала все тело, и пожилая женщина с криком молотила кулаками по деревянной двери. Сегодня, как всегда, пришлось встать рано и, спешно набросив цветастый домашний халат, бежать в туалет, чтобы удовлетворить настойчивые позывы мочевого пузыря. Не менее настойчивым было стремление поскорее переговорить с сыном. Однако, заглянув тихонько в полумрак его спальни, она обнаружила, что Хидео домой не возвращался.

— О нет! — простонала она, привалившись лбом к холодным доскам. Растрепанные волосы свесились на глаза.

Как сообщить ему о новостях из Ниигаты, о смерти старого настоятеля? Ведь Мисако должна сегодня утром звонить.

«Бедняжка была с дедом, когда у него случился удар, — сказала Кэйко вчера по телефону. — Она Пережила сильный шок, мужу пришлось дать ей успокаивающее и уложить в постель, пусть поспит до утра. Думаю, она захочет сама поговорить с Хидео, когда проснется».

«Какой ужас! — воскликнула матушка Имаи. От волнения голос у нее стал еще пронзительнее. — Как я вам сочувствую! Хидео ужасно расстроится. Он сегодня вернется поздно, у него важная деловая встреча, а завтра обязательно позвонит. Конечно же, бедной девочке нужно отдохнуть после такого потрясения, не стоит ее будить».

Она продолжала сыпать соболезнованиями, превознося до небес заслуги покойника. Потом, не зная, что еще сказать, клятвенно обещала приехать вместе с сыном на похороны. «Так неожиданно, подумать только! Кто бы мог поверить три дня назад, когда Мисако собиралась в Ниигату, что все так кончится».

Теперь, скорчившись в туалете, мать Хидео продолжала прокручивать в голове тот телефонный разговор. Сидеть было неудобно, больное колено жгло как огнем, но она вопила и била в дверь кулаками не столько от боли, сколько потому, что не знала, где находится ее сын и как с ним связаться. На самом деле сознание собственного бессилия и унижения терзало душу куда больше, чем физическая боль.

Приступ истерики закончился, однако и потом, споласкивая руки, матушка Имаи никак не могла успокоиться. Звук рыданий отдавался гулким эхом в стенах пустого дома. Изящные побеги фрезии дрожали в вазочке над раковиной, и отражение в зеркале казалось сквозь слезы призрачным и нереальным.

Даже телевизор в столовой не доставлял утешения. В такой ранний час он был способен только лишь бессмысленно пикать и показывать непонятные цветные рамки. Кипя от досады, матушка Имаи устремилась в гостиную, бухнулась на колени перед домашним поминальным алтарем и, отворив черные лаковые дверцы, вгляделась в фото покойного супруга, глаза которого безмятежно смотрели куда-то в пространство через ее плечо. Она зажгла, как положено, палочку сэнко, позвонила в ритуальный колокольчик и принялась, утирая слезы, сбивчиво излагать мужу свои многочисленные беды.

— Папа, Папа, мне так стыдно, но я должна признаться, что наш Хидео плохой сын, плохой. Он совсем не жалеет мать! Я почти год умоляю его установить нормальный европейский туалет, чтобы мне не приходилось сидеть скорчившись с моим больным коленом, но страдания родной матери — ничто для него. А теперь еще эта история с Мисако и ее родственниками из Ниигаты — просто стыд! Как я посмотрю им в глаза? Дедушка умер, а у меня нет возможности даже сообщить об этом Хидео, пока не открылся офис. А вдруг Мисако позвонит раньше? Где наш сын проводит все ночи? Я не верю, что на работе, больше ничему не верю! Скорее всего, в постели с какой-нибудь шлюхой, и Мисако наверняка тоже так думает. Если так будет и дальше, нас ждут большие неприятности. Очень большие, Папа. Наша семья может потерять лицо…

Женщина тараторила сквозь слезы, всхлипывая, сбиваясь. Ответом было лишь равнодушное молчание пустых стен. Лицо на портрете оставалось безмятежно-равнодушным. Когда слова наконец иссякли, она сложила ладони в молитвенной позе и склонилась перед алтарем. В ее сознании крутилась лишь одна мысль: «Что делать? Что делать?»

Резкий телефонный звонок прозвучал зловеще, как сигнал тревоги. Матушка Имаи вздрогнула и инстинктивно подалась к алтарю, будто искала защиты. «А если это Мисако? Что я ей скажу?»