Марта Кетро - Зато ты очень красивый (сборник)

Как-то в конце февраля, вечером, они столкнулись в книжном магазине возле стеллажа с последними монографиями и новенькими учебниками по экологии.

– Ты чего это здесь делаешь? – совершенно спокойно, как всегда ничему не удивляясь, спросил Митя.

– Книжку ищу. Вот эту, – и Маруся указала на учебник, который он держал под мышкой.

– Она последняя. Я за ней специально сюда приехал. А тебе зачем?

– Я готовлюсь поступать в аспирантуру, – гордо сказала Маруся, сжала губы и хмуро посмотрела на него из-под бровей.

– Будешь писать диссертацию про потепление. И со временем станешь профессором потепления, – поддразнил он.

Далее последовала напряженная тишина, которая длилась неизвестно сколько, так как Аси не было поблизости и некому было засекать время, за которое Маруся немного обиделась, хотела уйти, но была поймана за локоть. Потом они были замечены камерой слежения возле кассы, где покупали учебник, один на двоих. В очереди Митя что-то долго и невозмутимо рассказывал, но его слова заглушал шум книжного, напоминавший гудение огромного улья. Маруся стояла рядом, внимательно и недоверчиво поглядывала на него, хмурилась, потом сдерживала смех и молчала. Магазинный турникет громко настороженно заверещал. Они остановились в дверях, долго рылись в Митиной сумке и показывали охраннику чек. На улице он приготовился, что Маруся, как обычно, ухватится за его рукав и начнет болтать. Но она медленно шла рядом, прятала руки в карманах, любовалась снежинками, блеском огоньков в витринах и ничего не говорила. И Митя с нетерпением ждал спасительного рассказа о чем угодно. Но молчание не нарушалось. От Митиных вздохов в небо над городом все чаще вырывался белый клубящийся пар. Чтобы как-то защититься от неловкости и молчания, он хотел сделать вид, что записывает что-то в молескин. Но молескина в кармане не оказалось. Митя рылся в карманах и медленно шел рядом с Марусей, пытаясь угадать, куда она смотрит, о чем думает, почему молчит. И тогда он впервые увидел ее лицо: затаившее надежду, готовое расплакаться, ждущее объяснения, изумленное вечерним небом, с мерцанием множества золотистых огоньков в глазах, оправленное в мех капюшона и изумрудный платок.

Снег в это время уже напоминал безе, на нем образовалась хрустящая заледенелая корка. На тротуарах красиво вилась поземка, затягивая белой пудрой рассыпанные тут и там ледяные дорожки. Снежинки сверкали в Марусиных волосах – она это чувствовала по тому, как Митя поглядывал на нее. Он еще немного помолчал, потом тихонько пробормотал сам себе:

– Я потерял телефон, а с ним – записную книжку. Я не оправдываюсь, это так, к слову.

Они бежали вниз по улице, среди толпы, окутанной вихрями снежинок. Навстречу им брели девушки, весело пружиня на каблуках, разрумяненные от морозца, с фирменными бумажными пакетами из магазинчиков. Парочки плыли навстречу, обнявшись. Стайки молодежи хохотали.

– Я не звонил, потому что у меня совершенно не было времени. Ася тебе наверняка уже доложила. Я зачем-то взялся за эту передачу про экологию. Между прочим, из-за тебя. Ты мне все уши прожужжала этим своим климатом планеты. Я и предложил одному знакомому моего отца, важному дядьке с радио, сделать передачу про все это твое любимое дурацкое потепление. Мне захотелось сделать это, потому что ты говорила, что нет людей, которые бы позаботились о природе. Блин, а теперь я не знаю, как быть. Я в этом совершенно ничего не понимаю. А там уже сроки. И люди. Я наобещал. И теперь не знаю, что делать.

Он бежал рядом, сжимал Марусину руку и, чтобы согреть, прятал в карман своего синего пуховика. На нем был полосатый синий шарф. И Маруся ничего не ответила, потому что впереди была длинная ледяная дорожка. Митя, придерживая Марусю за талию, бежал навстречу черной ленте льда, они катились, взявшись за руки мимо сверкающих витрин, мимо машин, на стекла которых брызгали блики фонарей. Они скользили мимо помпезных московских домов, памятника, иностранцев, глянцевых пакетов с покупками, на которых искрили снежинки.

– Ты меня втянула во все это потепление, подставила, а потом пропала, – вздыхал айсберг.

Они бежали вниз по улице, смеясь, запыхавшись, в обнимку. Вдали стыдливо хромала в переулок снегоуборочная машина. И Митя сказал, будто бы ей вослед:

– Аська говорит, что я жулик. Что я своровал твою идею. Дура она. Я хотел что-то сделать. Для планеты. И для тебя. И еще я, между прочим, очень скучал!

– Да помогу я тебе с этой твоей передачей про потепление! – возмутилась Маруся, стараясь вырвать руку из его теплой ладони.

– Я правда скучал! Давай ты переедешь ко мне? Я ведь очень скучал, и все это потепление тут ни при чем… И все же, что бы ни говорили ученые, его причины остаются совершенно непонятными, – пробормотал он, – совершенно…

Более несуразного существа, казалось, в жизни мы не встречали. К тому же в том возрасте, в котором были тогда, мы придавали особенное значение внешности и своей, и чужой – и мы шушукались и хихикали, когда она проходила быстрым шагом, наклоняясь вперед так, будто уже вот-вот упадет, по школьным коридорам, наша Жирафа – только так мы ее и называли, порой даже, обращаясь к ней лично, еле успевали закрыть рот после почти уже вылетевшего «жи…».

Нет, ну представьте себе даму неопределенного возраста, но вполне определенно двухметрового роста, вся фигура которой будто бы оплыла к ногам – головка у нее была крошечной, с какими-то нелепыми кудельками, сидела эта головка на длинной печальной шее, потом сутулились узкие круглые плечи, потом все это сооружение длилось, длилось и выплывало в непомерно широкие, неуклюжие бедра, зиждившиеся, в свою очередь, на толстых столбообразных ногах. Она носила длинные юбки, плотные чулки и огромного размера туфли без каблуков, и в эти плоские туфли втыкались грубые слоновьи лодыжки, цилиндрические, без малейшего намека на косточки там или прочие милые детали. Словом, такое вот посмешище и несчастье женского рода вело у нас в старших классах русский язык и литературу, и без того малоуважаемые в математической школе предметы.

Если бы она еще обладала хоть мало-мальской волей и авторитетом, если бы могла внушить пусть не уважение, но хотя бы страх, возможно, ее воспринимали бы, как и многих других неженственных училок, просто существом бесполым, созданным для вдалбливания в нас предмета, – слушались бы, помалкивали, трепетали и принимали как суровую данность. А она всех стеснялась, в класс входила боком, застенчиво пролезая в дверной проем, сидела своим огромным задом как-то на краешке стула, уныло поправляла страшные квадратные очки с толстенными линзами – довершение карикатурного образа, говорила тихо, боязливо, что-то там лепетала – надо ли объяснять, что на ее уроках всегда стоял шум и гам, на галерке самые наглые громко резались в «морской бой», а на передних партах те, что постарательнее, не теряя времени, сдували друг у друга физику. Если по расписанию литература шла первым уроком, к следующим дома можно было не готовиться – на это бывало время на уроках Жирафы.