Лев Сокольников - Тётя Mina

У меня было проживание на Урале в количестве тринадцати лет, и когда вернулся на "историческую родину", то увидел, как состарилась тётушка за это время. С чего-то захотелось узнать "из первых рук" о том, как она проживала в Германии в "горячие" годы. Она выполнила просьбу и написала то, что и есть сейчас. Повторяю, "отсебятину" писал обычным шрифтом, а тётушкины записи перевёл курсивом.

В шестьдесят восемь Mina заболела онкологией. Она должна была заболеть онкологией, не могла она бесконечно долго совершать подвиги по спасению племянников от житейских невзгод и самой ничем за свою доброту не заплатить. Жена на то время работала в онкологическом отделении областной больницы:

— Тётя Нина, давайте операцию сделаем! — ведь в медицине трудилась, знала, как никто другой, что "рак не любит нож! После операции метастазы быстрее появляются…"

— Нет, милая, Господь дал две груди — с двумя перед ним и предстану — и отказалась от операции.

Права была старушка: что операция в шестьдесят восемь при плохом сердце? Ради чего продлевать паскудство, что называлось у нас а "жизнью"? "Жизнь" у неё могла получиться, если бы она, после освобождения американцами, "отвернулась от родины на востоке и устремила взоры за океан", а теперь это не "жизнь"… Сердце на то время было плохим, и она не хуже медиков понимала, что с операционного стола её тело отвезут в морг.

Странное со мной тогда творилось: "если тётушка мечтает предстать перед богом в целости и сохранности, то может, и я исцеления у бога для неё испрошу"? — и ходил в церковь. Молился, как умел "святому Пантеилемону-целителю", ставил свечи его лику на иконе… и не верил, что целителю есть дело до тётушки.

Боль от распадавшейся опухоли снимал уколами морфия. Это были времена, когда о таком "разливе" наркоты, какой захлестнул отечество ныне, граждане и подумать не могли. Ампулы с морфием для инъекций в аптеке выдавали по рецепту участкового врача, и никто не проверял, кто их употребляет.

Скоро тётушка впала в кому и тягостные для меня, не медика, инъекции морфия в её тело, прекратил: что в них? Ампулы с морфием остались. После похорон выкинул: что в них? зачем они?

Пропустил последние секунды тётушкиной жизни, и это было так: пришли первые дни ноября месяца и "страна советов готовилась к торжествам". За сутки до "торжеств", в иных производствах и ранее, работа как-то никла: трудящиеся "предвкушали", а от предвкушавших трудящихся особенных "трудовых порывов" не исходило… "Тормозили" трудящиеся: кто явно, а кто, глядя на "явных" — тайно…

Не было таких мужественных и крепких в "трудовых коллективах", кто мог думать о работе и о гуляниях одновременно.

Когда начальство видело, что от работников пользы нет — оно распускало их предаваться "торжествам".

В "торжественную дату" тётя и умерла. Работа моя была такой, что когда все трудящиеся ублажали утробы жратвой и выпивкой без меры "в честь торжественной даты". Вот наша бригада и занималась ремонтом оборудования, чтобы трудящиеся, изрядно попортив пищеварительные тракты в торжественные даты, потом могли "продолжать успешное строительство" непонятно чего. Чего строить после праздников — трудящимся было безразлично.

Праздничные дни мои были рабочими, все "пили и гуляли" и только наша бригада была трезвой и работала. И так — сорок лет трудового стажа. Благодарен прошлой работе: она не позволяла, как "всем советским людям", праздновать историческую ошибку с названием "великая октябрьская социалистическая…". Героем выглядел:

— Все празднуют, а я тружусь на благо и во имя… — далее можно было совать любой лозунг: сжевали бы…

И тогда, после "праздника" в цеху, пришёл к тётушке. Там была мать:

— Сходи домой, пообедай, потом придёшь. Я побуду…

— На час отлучусь, не дольше.

— Можешь и дольше. Что ей теперь?

Когда возвратился в крошечную коморку тётушки — её уже не было в этой жизни:

— Минут через пять, как ты ушёл, она и умерла… — и мысль о себе гордая мелькнула: "я её держал!? При мне не хотела уходить!"

Грустная история? Да нет, не грустная. О чём грустить? Какие сожаления? Закончила жизнь и никакие заботы более её не тревожат, а у меня они ещё пока есть.

Не знаю, где её могила. При жизни каялся:

— Суди меня любым судом, но не признаю такое лицемерие наше, как поклонение могилам! Ну, буду за твоей могилой ухаживать до какого-то времени, а что потом, когда стану немощен? Получится, как в басне "видит око, да зуб неймет"? Мучаться мыслью: "нет сил тёткину могилу навестить"! И кто будет навещать мою могилу, когда "последний из могикан" последует за мной? И есть ли большая мука, чем "желать и не мочь"? И то понял за тридцать прожитых лет: наша, тутошняя "монуметально-плиточная память" о мёртвых им абсолютно не нужна! Мёртвые довольствуются доброй памятью о себе… если, разумеется, заработали такую.

— Согласна полностью.

— Лучшей памятью будет, если твои рассказы убогим языком своим поведаю другим. Материальная память разрушается сама, и часто мы сами память уничтожаем. Помнишь, как надумали "во времена расцвета социализма" на окраине города завод построить? Ненужный завод? "Намечено-решено-одобрено-строим"!? С малым "но": земля, на которой мечталось "отцам-благодетелям" возвести очередной "флагман" ненужной промышленности, была занята кладбищем. И тогда сверху раздался клич:

— Все желающие перенести останки упокоившихся родичей на другое место — могут сделать это до…" — и указали "сроки исполнения".

Но никто из живых не стал старым костям новое место давать:

— Дорогое внимание! Где деньги? — и экскаватор, делая котлован под фундамент здания, не переживал за кости усопших. Какие "эмоции", когда над ним висел не страх перед усопшими, а ежедневный план по кубам вынутого грунта? Но усопших это не волновало, никто из них не возмутился от такого "кощунства".

Какой была последующая жизнь у тётушки? Прекрасной: мне ведь захотелось о ней рассказать? Не в христианстве ли принято поминать усопших? Не высшая ли награда — помянуть мёртвых добрым словом?

Ведь ничего иного мы, живые, им дать не можем… Вопрос в другом: много из нас таких, о ком бы хотелось сказать что-то хорошее?

На том и остановлю рассказ о тётушке Mine.