Мишель Фейбер - Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»

Некоторые из отвечавших прилагали усилия несколько большие, цитируя те места из Библии, которые на поверхностный взгляд рабство оправдывали, и высказывая пожелания, чтобы мисс Керлью, когда она повзрослеет, обрела мудрость и терпимость в ее отношении к обычаям других народов. Один господин из Порт-Хадсона, утверждал, что, если бы она провела полчаса в обществе ниггеров, о которых говорит с таким пылом, эти скоты заставили бы ее пожалеть о том, что она появилась на свет, а затем, скорее всего, убили бы. Она получила также письмо от жены плантатора, грозившей Эммелин геенной огненной, наемными убийцами и свирепыми псами, которыми она затравит «эту английскую потаскушку», если та посмеет еще раз написать ее мужу.

«Господь да простит Вас, — ответила ей Эммелин, — за Ваши недобрые и, если позволите сказать Вам это, святотатственные слова…»

Однажды ей доставили нечто совсем уж необычное. Большая часть корреспонденции Керлью поступала в их дом либо с первой почтой, то есть рано утром, либо с последней — вечером. А эту посылку принесли в полдень, когда Эммелин с отцом сидели за вторым завтраком. То была красиво обдернутая коробка, на которую отправитель наклеил несколько меньше, чем следовало, марок. Доктору Керлью пришлось заплатить почтальону девять пенсов, отчего лоб доктора, когда он внес посылку в гостиную, покрывали недовольные морщины. Никаких знакомых в городе Чикамуга, штат Джорджия, у него не имелось.

— Это тебе, — сказал он, вручая посылку дочери.

Эммелин поместила ее себе на колени и снова сосредоточилась на заливном, лежавшем на ее тарелке. Она отрезала от него новый ломтик и перенесла его, немного отвесив для этого великоватую нижнюю челюсть, в рот.

— Тебе не любопытно выяснить, что там? — поинтересовался доктор Керлью. Девушка прожевала ломтик, проглотила его.

— Разумеется, любопытно.

— Вот и мне тоже. Не проявлю ли я чрезмерную бесцеремонность, попросив тебя вскрыть посылку прямо сейчас?

— Да, отец, проявишь, — улыбнулась Эммелин, — но я тебя прощу.

И Эммелин переставила посылку на стол и сняла с нее несколько слоев бурой бумаги. Под ними обнаружились: письмо, фотография и коробка шоколада. Письмо и фотографию Эммелин положила, не просмотрев их, рядом с чайником. А коробку открыла и показала отцу.

— Весьма любопытно, — отметил он, вытягивая из-под припудренных бумажных розеток с темными, пахнущими роскошью конфетами полоску бумаги, с подробным описанием их разновидностей. Даже саму эту полоску пропитывало упоительное благоухание, и Керлью принюхался к нему, прежде чем приступить к изучению текста. В последнем то и дело встречались слова наподобие «усладительный», «экзотический», «богатый» и «ароматный».

— Кто этот джентльмен? — осведомился доктор Керлью, укладывая бумажку поверх поблескивающего набора пралине и карамелей.

Эммелин взяла со стола письмо и, наморщив лоб, вгляделась в подпись.

— Наверное, не знаю, — ответила она. — У меня их так много. Должно быть, я прочитала о нем в какой-то статье.

— На фотографии — это он?

Эммелин взяла и прямоугольник плотного картона.

— Полагаю, что да. Не помню, чтобы я видела прежде это лицо.

И она, помешкав немного, протянула фотографию отцу. Тот вгляделся в нее с таким же вниманием, с каким изучал полоску ароматной бумаги.

— Малый презентабельный, — признал он. — Прямая осанка, широкие плечи. Твердая челюсть. Отменного, я полагаю, здоровья. Брюки не мешало бы отгладить. Однако образчик неплохой.

Доктор Керлью старался, как мог, выдерживать тон спокойный и небрежный, но, если правду сказать, уже рисовал в воображении отпрыска, который мог стать плодом этого союза. Внука, а то и двух. Красивых, крепких мальчуганов, которые звали бы его «дедулей», произнося это слово с варварским акцентом.

— Замечательно… любезный жест, — отметил он, — послать тебе шоколад.

Эммелин повела рукой поверх стола. Пальцы ее были, как обычно, испачканы чернилами.

— Попробуй его, отец.

— Спасибо. С удовольствием, — и он забросил в рот инкрустированный крошкой лесного ореха шарик и стал ждать, когда тот растает меж языком и нёбом, а дочь его, тем временем, молча читала письмо.

Дорогая мисс Керлью!

Спасибо за Ваше письмо. Дозволено ли мне будет сказать, что почерк Ваш на редкость изящен? Какой контраст тому, что способна предложить любая из здешних дач! В подпись же Вашу я вглядывался особенно долго, наслаждаясь присущим ей сочетанием простоты, твердости и грации. Женщины менее утонченные воображают, будто параксизм каллиграфической витиеватости придает им особую изысканность. Именно подпись, подобная вашей, способна показать, какая пропасть лежит между подлинником и подделкой.

Впрочем, лестные эти слова (сколь бы искренними они ни были), верно, уже наполнили Вас нетерпением. Вам хочется узнать, что я думаю о совете, который Вы мне подали. И Вы надеетесь, возможно, услышать, что я освободил моих рабов и посвятил себя Христу. Что до последней материи, могу заверить Вас, что люблю Господа так же сильно, как любит его любой порядочный, несовершенный человек. Те места из Священного Писания, которые Вы процитировали, конечно же, хорошо мне знакомы, как равно и другие, в которых говорится совсем иное.

Что же до рабов моих, так они уже свободны. То есть я предоставляю им такую свободу, какая допускается здравым смыслом, и забочусь о них так же совистливо, как заботился бы о своих детях (которых у меня, к сожалению, нет). Мои рабы довольны и здоровы, обязанности их не обременительны. Климат Джорджии несколько боже целителен, чем тот, к какому Вы привыкли в Англии, урожаи достаются нам без больших хлопот, вызревая под славным солнцем, сияния коего Бог счел, по всему судя, достойными мои скромные владения. Пока я пишу Вам, Перри, один из рабов моей плантации, играет с Шекспиром, моим псом. Он делает это не по обязанности, но потому, что любит Шекспира и, коли Вы простите мне хвастовство, своего хозяина тоже. Собственно говоря, если рабство отменят, — а я опасаюсь, что так и случится, когда горлопаны из наших северных штатов перейдут от крика к воинственным действиям, — моему бедному Перри, боюсь, придется туго. Он человек доверчивый и мягкий, и если ему, лишенному даже крыши над головой, придется волей-неволей прокладывать в этом жестоком мире собственный путь, его, сдается мне, постигнет участь самая незавидная.

Не думаю, что немногие эти слова убедят Вас в правоте принятого мною образа жизни. Жаль, что Вы не можете посетить мой дом и составить о нем собственное мнение. Могу лишь надеяться, что если бы Вы, каким-то чудом появились в нем, как досточтимая гостья, то нашли бы его счастливым и приятным, хоть и лишенным очарования, которое могла бы сообщить ему хозяйка, ибо нареченная моя покинула меня при самых трагических обстоятельствах.