Сергей Антонов - Поддубенские частушки. Из записок землеустроителя

Я насторожился. Федор Игнатьевич задавал такие же вопросы, как и Гриша.

— Пожалуй, снимем. А что?

— Я думаю, он у дороги вправо повернет. Когда бункер наполнится, он как раз к току подъедет. Прямо на ток и ссыплет.

— Не догадается он вправо свернуть, — заметил Василий Степанович. — Ты всегда придумаешь…

— Я, Василий Степанович, не люблю с ходу акты писать. Я гляжу на человека сперва со светлой стороны, — и Федор Игнатьевич сделал четкий военный жест правой рукой, — а если только ничего не увижу, тогда уж гляжу с темной.

Он сделал такой же жест левой рукой и зашагал дальше тем же скупым, запасливым шагом, рассчитанным на то, чтобы пройти много километров.

— Писать? — спросил Семен.

— Обожди, — сказал Василий Степанович.

Оба они стали смотреть в поле. Комбайн был уже далеко, и виднелась только задняя часть короба, куда подается солома после обмолота, задняя часть того самого копнителя, на котором работала Наташа. Издали казалось, что машина стоит на месте и маленькая фигурка Наташи неподвижно застыла на площадке, и только лопасти мотовила бешено мелькают вверх и вниз, как будто рубят землю по одному месту. Но вот трактор выдвинулся с левой стороны комбайна, шум его стал слышней, как будто открыли окно, и стало видно, что и трактор движется, и комбайн движется, и Наташа быстро и однообразно водит руками, словно вытягивает бесконечную веревку. Комбайн шел вдоль дороги.

— Догадался, — сказал Василий Степанович и вдруг, не удержавшись, весело рассмеялся. — Радиолюбитель, язви его в душу. Порви бумагу! Пойду подводы верну.

Семен наклонился ко мне и сказал с видимым удовольствием:

— А хорошо, что Наташа с ним работает. Это я посоветовал Василию Степановичу ее на комбайн направить. Пусть она поглядит, какой он на деле.

Председатель ушел за подводами. К току подъехал комбайн, и Гриша открыл заслонку бункера. Брезентовый рукав расправился, вытянулся, тяжелой струей хлынуло зерно, и на земле начал быстро расти правильный желтый конус. Девчата с визгом бросились собирать узелки с пирогами и бутылки с молоком, пока их не засыпала пшеница. Бункер опорожнился. Брезентовый рукав обмяк и повис. Наташа сошла на землю, подняла очки на лоб. Глаза у нее были испуганные, словно она вынырнула из воды, чуть не захлебнувшись. В волосах, налипших на лоб, застряла полова, на щеках серые полосы пыли.

— Да как же мне успеть, — начала она, не дожидаясь, когда ее станут укорять, — соломы целая прорва.

— Надо веселей руками шевелить, — сказал Гриша. — Смотри-ка, совсем запарилась. Завяжи получше лицо.

Гриша бесцеремонно снял с ее головы платок и завязал ей лицо так, что остались видны только глаза.

— Как же я дышать буду? — проговорила Наташа.

— Ничего, не задохнешься. Опускай очки!

Семен неодобрительно смотрел на все это. Я не мог удержаться от улыбки: «Вот, надеялся Сеня, что Гриша влюбит в себя девушку, а как бы не удушил ее от усердия этот Гриша».

— На волосы повяжи другой платок, — командовал Гриша, — а то к Октябрьским не отмоешься.

— Да где же я его возьму?

— Девчата, дайте косынку. И скорей поедем. Туча-то, вон она!

Действительно, безобидная тучка, висевшая над городом, подвинулась ближе и потемнела. Гриша криво повязал голову Наташи косынкой и, когда она по привычке вытянула на щеку белокурое колечко, безжалостно запихал его обратно. Теперь вместо Наташи стояла странная кукла с тряпочным лицом и круглыми стеклянными глазами.

Трактор зарокотал. Комбайн тронулся снова.

Между тем неровная тень тучи легла на поле, и по пшенице бежали уже не золотистые волны, а пепельно-серые валы. Ветер мел по дороге лохмотья пыли. Одинокий куст, растущий возле канавы, дергался, как будто старался вырвать из земли корни, и листья его вывернулись в одну сторону матовой изнанкой. Внезапно ветер утих, словно прислушиваясь. Куст замер. Но вот на нем кивнул один листочек, потом кивнул второй, третий, и я сначала услышал, а потом увидел падающие капли дождя. Семен вышел из-под навеса, поднял поперечную пилу и медленно пошел обратно. На земле остался белый сухой рисунок пилы.

Работу пришлось останавливать, ждать, когда просохнут колосья. На ток пришел Гриша и уселся на корточках возле сортировки. Рядом с ним на кучу зерна села Наташа. Гриша осмотрел ее усталые руки и грязное лицо, едва заметно ухмыльнулся и проговорил:

— Теперь хорошо работаешь. Как часы.

Наташа вспыхнула и благодарно взглянула на него. Потом она обвела ясным взором ребят и девчат, собравшихся под навесом, словно хвастаясь своей ловкостью и сноровкой. Но никто, кажется, не слышал слов Гриши. Некоторые завтракали, некоторые беседовали. Только Люба стояла одна, облокотившись о сортировку, и смотрела на пилу так пристально, как будто это была не простая поперечная пила, а какая-то диковинная зверюшка. Наташа вздохнула и, расстелив на коленях платочек, тоже принялась завтракать. А Гриша посмотрел на Любу и сказал!

— Вот видишь, почти четыре гектара обмолотили. Зерно обмолачивается — лучше не надо… Ты, секретарь комсомольской организации, должна болеть за работу механизмов.

— Я не люблю болеть, — равнодушно сказала Люба.

— Нет, я серьезно. Если видишь, что колхозные руководители тормозят работу механизмов ради своих узкоколхозных интересов…

— Послушай, Гриша, — тихо перебила его Люба, — если бы ты любил девушку, стремился бы ты быть с ней…

— Что? — спросил Гриша и встал.

— Если бы ты был занят по уши. С утра до ночи. И с ночи до утра. Нашлась бы у тебя минута, чтобы побыть с ней?

— Ясно, нашлась бы. А что?

— Как бы ни был занят?

— Конечно. В крайнем случае написал бы письмо.

— А после первого круга я ни одной пробки не сделала, — сказала Наташа. — Правда, Гриша?

Она по-детски обеими руками держала кружку, и на лице ее белели усики молока.

— Молодец, — ответил Гриша. — Ни одной пробки. Сразу освоилась.

И снова глаза Наташи вспыхнули радостью.

— Ну, а если он так занят, что не может даже письма написать, — допытывалась Люба.

— Тогда… тогда все равно она знала бы, что он любит,

— Почему?

— Чувствовала бы.

— А если она не чувствует?

— Кто?

— Теперь я всегда с тобой буду работать, — сказала Наташа. — Весь сезон.

— Конечно, — солидно согласился Гриша. — Сначала я не хотел тебя брать. А ты, оказывается, здорово работаешь.

Лицо Наташи сияло.

— Ты, кажется, добился своего, — тихонько сказал я Семену. — Теперь она станет ходить к нему слушать радио.

— Да, станет ходить, «ответил он вслух, грустно вздохнул и отвернулся.

Дождь прекратился. Подошли подводы. Целый день Наташа работала на комбайне, и поговорить с ней насчет частушек, а тем более записать их, я не мог. Вечером я отправился в Поддубки, надеясь застать Наташу дома. Надо было торопиться, потому что она должна уходить на комсомольское собрание.