Елена Чижова - Орест и сын

Экзальтированный до последней степени, он искренне полагал, что стоит ему сообщить о своем открытии миру, как его идеи оправдаются на деле и осчастливят человечество. Однако, не веря в нравственность своих церберов, он не желал сообщать им своих секретов, опасаясь, чтобы они не употребили их во зло. Вот почему, по видимости уступая требованиям папы, Бэкон послал ему свои идеи в таком виде, чтобы папа, недостаточно знакомый с химией, ровно ничего не понял и вынужден был передать трактаты кому-либо из алхимиков — для расшифровки и изучения. По глубокому убеждению Бэкона, эти подлинные ученые не могли быть безнравственными людьми, а значит, не скрыли бы от человечества полученные знания.

С этой целью он зашифровал свое повествование иносказаниями и длинными отступлениями до такой степени, что книга его, после смерти папы вышедшая на широкий свет, спутала всех химиков и произвела в следующие два-три века такой сумбур диких изысканий, которого еще не видала история.

Убеждение в существовании Красного камня установилось столь прочно, что после смерти Бэкона всей интеллигентной Европой овладела настоящая мания превращать металлы в золото. Маниакальная деятельность подчинялась невразумительным указаниям алхимических книг. Появились сотни нелепых идей и рецептов. Одни предлагали поместить в колбу те продукты физиологической деятельности человека, из которых он происходит, и подвергнуть их нагреванию. Другие, к примеру Парацельс, в припадке мании величия воображали, что в своей химической реторте могут вырастить маленького живого человека — гомункула. Дело осложнялось тем, что наряду с искренне заблудшими действовало большое количество профессиональных фокусников, извлекавших прямую выгоду из этих заблуждений.

Со временем установилось новое общее убеждение: кульминацией Великого Делания является не получение золота, а именно рождение совершенно нового человека. Однако здесь алхимики встретились с трудностью, не так-то просто поддающейся разрешению. Оказалось, что время, прошедшее с момента сотворения человека, привнесло в его первоначальную природу множество посторонних примесей, многие из которых не просто “загрязнили” его первоначальную сущность, но повлияли на нее радикально, превратив Божье созданье в новую форму, обусловленную историей. Эта человеческая форма не поддавалась прямому воздействию. Перед алхимиками встала новая, невиданная задача — растворить в процессе Великого Делания все человеческие формы, подвергнувшиеся влиянию истории.

В то же время алхимики никогда не порывали с материальными опытами. Именно опыт этих ремесленников, знакомых с древними мистериями, привел к появлению масонства. Масоны представляли собой тип человека Нового времени, то есть умели воспринимать мистику в снятом, отфильтрованном виде. В сравнении с ними алхимики так и остались в рамках средневековья, поскольку под обаяние “неснятой” мистики могут попасть лишь люди, не переросшие стадию мифологического сознания: для них мифология — не метафора, а актуальное переживание.

С этим выводом немец, слушавший внимательно, не мог не согласиться. И все-таки он счел возможным заступиться за средневековых мистиков, а заодно и за тех простецов, кто умудрился подпасть под обаяние “неснятой” мистики и в более поздние времена. Со ссылкой на авторитетное мнение швейцарского ученого, основателя аналитической психологии, которую тот назвал “алхимией XX века”, немец позволил себе следующее радикальное утверждение: великие события нашего мира, которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенного варварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, не имеющего ничего общего с христианством.

С работами швейцарца дотошный немец мог познакомиться лишь после своей смерти, что, конечно, не меняло сути дела: поиски “внутреннего человека”, предпринятые швейцарцем, объективно сблизили психологию с религией, мифологией и философией. Именно изучение алхимии, коему швейцарский ученый посвятил долгие годы, позволило ему связать поиск Философского камня с религиозно-мифологическими представлениями, живущими в подсознании современного человека.

Матвей Платонович обрадовался поддержке. Она подтверждала тот факт, что он, во всяком случае, находится на верном пути, но в то же время объясняла опасную самостоятельность действующих лиц, придавая ей видимость вполне логичных поступков, объяснения которым, однако, следовало искать не в сознании современного человека, но в глубинах его подсознания.

Там, в нетронутом виде, жили все древнейшие мифы, которые Тетерятников положил в основу своей теории. Благодарно кивнув немцу, он вернулся к своим первым наброскам, — на этом этапе их следовало развить и дополнить.

И все-таки теперь он чувствовал себя не только ведущим, но и отчасти ведомым. Действующие лица, за которых Тетерятников отвечал своими снами, отчасти поступали по собственному разумению, — Матвей Платонович был вынужден следовать за их самоуправством. Это требовало от него новых мифологических подробностей, способных оправдать их рискованные и не вполне обдуманные поступки.

От дворницкой будки, ориентира, зеленой пуговицы на серой полй бульвара, Орест Георгиевич свернул под арку и оглянулся. Арочный козырек вырезал косой ломтик улицы Петра Лаврова. В гаснущих сумерках будка на глазах меняла зеленый цвет на темно-серый — милицейский.

Загородив часы, как таящийся загораживает ладонью спичку, Орест Георгиевич нажал на кнопку — циферблат вспыхнул изнутри. До назначенного срока оставалось две минуты.

Ряды окон опоясывали двор ярусами: окна подвалов были сплющены,

к средним этажам они становились выше, в чердаки упирались узкие кошачьи оконца. Орест Георгиевич уткнулся в циферблат: “Ну уж!” Назначая время, Павел настойчиво просил не опаздывать, теперь опаздывал сам. Решив не дожидаться, Орест Георгиевич вышел на середину двора и осмотрелся. “Правый дальний угол... Этаж — последний...” — он вспомнил описание.

Черная лестница брала круто вверх. От площадки четвертого этажа ступени вели на чердак, забитый щитом. Орест Георгиевич остановился и провел рукой по косяку. За спиной приоткрылось, и бесцветный голос — ни жен-ский, ни мужской — подсказал: “Стучите. Звонок не работает”. Орест Георгиевич толкнулся костяшками пальцев. Стук получился слабый, но дверь распахнулась. Молодой человек скромной наружности смотрел на Ореста Георгиевича доброжелательно, но в глубь квартиры не отступал.

“Я, собственно, — Орест Георгиевич сделал шаг назад и взялся за пери-ла, — кажется, перепутал”. Страж дверей вышел на площадку и наложил руку на противоположную дверь. Она поддалась, щелкнув. Теперь он стоял так, что отрезал путь к отступлению. Юноша был очень худ. Пиджак висел на плечах, рука, лежавшая на чужой двери, выбивалась из рукава тонким запястьем. Черты лица и вовсе казались девичьими. “О ком доложить?” — он спросил вполголоса, и, замявшись, Орест Георгиевич назвался: “Орест”. Молодой человек провел рукой по волосам — от темени к челке — и скрылся. Видимо, хозяйский сын. Женственные черты придавали его облику некоторую бесполость. “Гермафродит”, — Орест Георгиевич подумал неприязненно.