Евгений Титаренко - Изобрети нежность

– Николай Романович! – Голос у нее был задорный, певучий. Мужчина оглянулся. – Вы упустите жаркое! Кузьмич сердится!

Только теперь Павлик догадался: пьяный!

Вместо ответа незнакомец хлопнул его по плечу.

– Ну, бывай! Лето большое – познакомимся! Кататься любишь?.. Подсохнет малость, покатаю! Я вашего брата люблю!

Павлик заметил наконец в проходе между заборами автомобильное колесо, а когда незнакомец вслед за женщиной направился к дому сторожа – разглядел и одинокий «Запорожец» у обочины, по ту сторону Жужлицы.

Мать не зря говорила, что нервы у него никуда не годятся. Эта пустяковая встреча совершенно испортила ему настроение. И к дому Васильевны он пошагал, уже начисто забыв о своих обязанностях наблюдателя.

Любую новость можно было узнать от Васильевны. Когда она приносила молоко и усаживалась «дать ногам роздых», голос ее, текучий, жалостный, проникал во все уголки дома, сквозь ширмочки, перегородки. Васильевна могла назвать поименно всех жильцов и садовладельцев на километры вокруг. И о каждом знала, кто как живет, чем занимается, у кого «куча» детей, а у кого «куча» добра или денег. Эта впечатляющая «куча» была ее главной мерой.

Но сегодня, кажется, только в доме Вики, логике вопреки, все оставалось на своих местах. От встречи с незнакомцем, как по волшебству, начались неожиданности.

Едва Павлик шевельнул щеколдой, на крыльцо тут же всполошенно выскочила Васильевна. Охнула, разглядев Павлика за оградой.

– Ты это… – Словно ждала кого-то другого. – А я и забыла про все! Не до того теперь! У меня же беда!.. Беда какая!.. – повторила она и, прижав к щеке ладонь, горестно покачала головой. – Забыла я про молоко! Совсем из ума!..

Павлик даже поздороваться не успел. Машинально подумал только, что если бы она не забыла и принесла молоко, они бы вряд ли открыли ей…

– Гришу-то моего… Матвеича!.. Лихоманка нынче… ударила!.. – нервно спотыкаясь на каждом слове, объяснила Васильевна. – Как с неба свалилось… горе-то!.. На скорой увезли… Матвеича!.. Пока ее доищешься, скорую-то!.. Я нынче и коровенку… позабыла доить!

Из глубины двора, как бы в подтверждение ее слов, послышалось жалобное мычание.

– Ты тутова… погуляй!.. – спохватилась Васильевна. – Я сейчас!

Горе сделало ее такой несчастной, что Павлику стало неловко.

Наверное, он все же предчувствовал что-то… Мысли его все время возвращались к Ане. И теперь, едва в его распоряжении появились непредусмотренные двадцать или тридцать минут, он лишь для успокоения совести еще раз оглянулся назад, на дом Вики, ничего нового там не заметил и, нимало не колеблясь, направился к речке.

Жужлица расширялась в изгибе, поэтому бревенчатый мост через нее был перекинут метров за сто вправо от улицы, туда же по над берегом сворачивала дорога. А прямо по льду на ту сторону вели две слегка расходящиеся тропинки, благодаря которым дворы, отторгнутые Жужлицей, на зиму как бы естественно присоединялись к улице Буерачной.

Когда Павлик спустился на лед и, тронув записную книжку в кармане, словно бы она могла исчезнуть, почти побежал через речку, настроение у него было еще приподнятым. Он верно полагал, что, как ни обернутся дальнейшие события, Аня, для которой все в жизни было тем притягательнее, чем таинственнее и необычней, уж никак не останется равнодушной к его ночным приключениям. И, наверное, захочет посмотреть, как чувствует себя в новых для нее обстоятельствах Вика…

С этим настроением Павлик взбежал по откосу на противоположный берег… Но уже с первых шагов к дому Ани бодрость его поубавилась. Внутренне он со вчерашнего дня был постоянно напряжен и сразу уловил неладное за случайными, казалось бы, разрозненными деталями. Прежде всего, он обратил внимание на то, что в доме при дневном свете горят лампочки. Это напомнило ему, что и около полуночи, когда вся улица уже спала, Анины окна светились… А потом заметил и неприкрытую калитку, и веник у крыльца, брошенный как попало, и свесившуюся на одной прищепке простыню… В дверь он постучал уже неуверенно, робко…

Анина мать работала штукатуром, и с того последнего раза, когда Павлик был у них в гостях, ему больше всего запомнилось, что она любит петь. Пока Аня и Павлик смотрели марки, она расчесала и собрала на затылке в пушистый «хвост» свои длинные белые волосы, потом, засучив рукава джемпера, замывала крашеный пол в горнице, гремела ухватом у плиты, натирала морковь для пирожков, месила тесто и при этом ни на минуту не переставала петь. Сначала: «Ты разлюбил меня бы, что ли…», потом «Цыганку-молдаванку», «Называют меня некрасивою…» и опять «Ты разлюбил меня бы, что ли…», так что Павлик даже выучил эту песню. Голос у Аниной матери был, как у настоящей певицы…

Из-под шали на ее голове топорщились неряшливые пряди, когда она распахнула дверь. И ватная телогрейка была на одной нижней пуговице.

– Павлушка?! – Он еще ничего не понял, когда она, схватив его за руку, втащила в горницу.

– Откуда ты?! – Встряхнула его изо всей силы. Теперь он испугался, когда рассмотрел ее воспаленные глаза, отеки вокруг них от слез и бессонницы. – Ты слышишь?! – Не давая опомниться, она продолжала трясти его, бессознательно ухватив за локти. – Откуда ты?! Где Аня?! Павлушка! Слышишь?! – От неожиданности Павлик не мог ничего сообразить. – Ты меня слышишь или не слышишь?! – яростно повторила она. – Павлушка!

– А где… Аня? – очень глупо спросил он, потому что, глядя на нее, чувствовал, как нарастает в нем страх.

Все последующее перемешалось для Павлика. И было отчетливо, грубо своей определенностью, и словно бы расплывалось в его сознании мутным пятном, как расплывались перед глазами стены, мебель, черные кактусы в неровных просветах окон.

Анина мать то начинала плакать, уткнувшись лицом в ладони, то, промокнув о телогрейку слезы, опять встряхивала Павлика, подступая с теми же вопросами, то металась из угла в угол, непонятно бормоча и покусывая костяшки нервно сомкнутых пальцев… А он как остановился посреди комнаты, куда она затащила его, так и стоял, потерянный, неуклюжий.

Сначала он понял только, что Ани нет дома. И где она, неизвестно. Потом сразу новое, внезапное, как удар открытие: Ани нет со вчерашнего вечера. Около восьми часов, как это видели соседи, она взяла санки, отправилась через речку… и не вернулась. У Павлика она не была. В этом он мог бы поклясться. Потому что ждал ее. Ждал он, ждал Костя… Но ни клятв, ни доказательств не требовалось. Анина мать была не в себе и, часто повторяясь, говорила в пространство – не для Павлика.

Ночью, когда они думали, что вслед за ними прибежала мать Вики, стучала в дверь, окна, а потом жаловалась Кузьмичу Анина мать. Она уезжала к сестре и поздно вернулась. Павлику было бы мучительно солгать ей теперь, будто они не слышали стука. Но и лгать не требовалось.